ребенок вырос, и Чёштин жалела о том, что это произошло так быстро. Слишком быстро. Почему последнее — такое драгоценное — время они в основном чаще всего занимались тем, что ругались и препирались? Если бы она только знала о том, что произойдет, она бы слова плохого Ени не сказала. И вот теперь она сидела за столом с раной на сердце и клялась себе, что если все закончится хорошо, то она больше ни разу не повысит голоса на дочь. Только бы все было хорошо.
Бу сидел напротив нее, и в нем, как в зеркале, отражался ее внутренний хаос. Всего за два дня он состарился на десять лет. Лицо у него осунулось и выглядело изможденным. Сейчас они могли опереться только друг на друга, поддержать друг друга, но ужас их парализовал.
Руки на столе дрожали. Бу сложил их, стараясь унять дрожь, но тут же опять разжал, потому что все выглядело так, как будто он молится. Он не осмеливался призывать на помощь высшие силы: это заставило бы его признаться себе в том, чего он не хотел принимать. Бу уговаривал себя и успокаивал детскими объяснениями, что с Ени все в порядке и она просто ввязалась в какую-то авантюру. Но глубоко внутри он прекрасно понимал, что прошло чересчур много времени и это уже не могло быть правдой. Ени была слишком внимательной и любящей дочерью, чтобы сознательно принести им такое огорчение. Конечно, у них возникали проблемы и они ссорились, особенно последние два года, но Бу никогда не сомневался, что между ними и дочерью существует прочная, надежная связь. Он знал, что Ени их любит, и ответ на то, почему она до сих пор не пришла домой, мог быть только самым ужасным. Бу нарушил молчание. Голос сорвался, и ему пришлось откашляться, прежде чем продолжить:
— Может быть, позвоним в полицию и спросим, не узнали ли они что-нибудь новое?
Чёштин покачала головой:
— Мы сегодня уже звонили два раза. Они позвонят, если хоть что-нибудь узнают.
— Черт меня подери, мы же не можем просто сидеть так!
Бу резко поднялся и ударился головой о шкафчик.
— Вот зараза, как же здесь тесно! На кой черт мы заставили ее ехать с нами опять в этот проклятый отпуск? Она ведь не хотела. Если бы мы вместо всего этого просто остались дома, позволили ей гулять с ее приятелями, а не принуждать ее сидеть взаперти в этой чертовой собачьей будке на колесах!
Бу саданул по шкафу, о который ударился. Чёштин позволила ему выговориться, а когда раздражение Бу сменилось плачем, она, не говоря ни слова, поднялась и обняла его. И они стояли так — тихо, долго, утонувшие в своем ужасе и горе. И хотя они все еще продолжали цепляться за остатки надежды, в глубине души они знали, что надежды уже нет.
Чёштин все еще казалось, что она чувствует тяжесть худенького детского тельца у себя на руках.
Солнце светило вовсю, когда Патрик приехал в этот раз на Нурахамнгатан. Он немного помедлил, потоптавшись на крыльце, но потом собрался и решительно постучал. Никто не открыл. Он попробовал снова, постучав на этот раз громче, — по-прежнему никакого ответа. Ну конечно, типичная история: ему следовало позвонить, прежде чем ехать сюда. Но когда к нему пришел Мартин и рассказал о том, что услышал от отца Тани, Патрик отреагировал моментально. Сейчас он поглядел по сторонам: перед соседним домом какая-то женщина возилась с цветочными горшками.
— Извини, ты случайно не знаешь, где Струверы? Их машина стоит здесь, так что мне показалось, что они дома.
Она оторвалась от своего занятия и закивала:
— Они в купальне, — и махнула садовым совком в направлении двух красных маленьких купален, выходящих на море.
Патрик поблагодарил и зашагал вниз по узкой каменной лестнице к домикам. На пристани стоял шезлонг, в котором он увидел Гун в крохотном бикини, усиленно поджаривавшуюся на солнце. Он обратил внимание, что ее тело такое же загорелое, как и лицо, и такое же морщинистое. Патрик подумал, что некоторым людям совершенно наплевать на то, что говорят о раке кожи. Он кашлянул, чтобы привлечь ее внимание.
Гун повернулась и посмотрела на него.
— Добрый день, извини, что я беспокою тебя в такое время, но мы не могли бы немного поговорить?
Патрик говорил сухим формальным тоном, как делал всегда, когда ему предстояла невеселая задача. Сейчас он был полицейским, а не обычным человеком с чувствами и переживаниями. Только так можно поступать, если потом хочешь спокойно спать дома.
— Да, конечно. — Ее согласие прозвучало скорее как вопрос. — Одну минуту, пожалуйста, я только накину на себя что-нибудь, и мы поговорим.
И Гун исчезла в купальне.
Патрик тем временем устроился за стоящим рядом столом и позволил себе немного полюбоваться видом. Гавань казалась менее оживленной, чем обычно, но море блестело под лучами солнца, и чайки непрестанно кружили над причалами и охотились за едой. Прошло довольно много времени, пока наконец Гун не появилась; она не только надела шорты и блузку, но и тащила за собой Ларса. Он с серьезным видом поздоровался с Патриком. И они с Гун тоже сели за стол.
— Что случилось? Вы схватили того, кто убил Сив? — спросила Гун нетерпеливо.
— Нет, я здесь не по этому поводу. — Патрик сделал паузу и сказал, взвешивая каждое следующее слово: — Дело в том, что мы сегодня утром разговаривали с отцом той молодой немецкой девушки, которую нашли вместе с Сив.
И Патрик опять помолчал. Гун вопросительно подняла бровь:
— Да?
Патрик назвал имя отца Тани, и его совсем не удивила реакция Гун. Она вздрогнула и начала хватать воздух, словно задыхаясь. Ларс смотрел на жену недоумевающе, не понимая, какая тут связь.
— Но это же отец Малин. Что же это ты такое говоришь, ведь она умерла?
Было трудно вести себя со всей возможной дипломатичностью, но, грубо говоря, он не обязан быть дипломатом. И Патрик решил просто-напросто сказать все так, как оно есть.
— Она не умерла. Он только так сказал. Как он нам объяснил, твои требования денежной компенсации показались ему, как он выразился, несколько назойливыми. Поэтому он и придумал историю о том, что твоя внучка погибла.
— Но ведь девушку, которая погибла здесь, звали Таня, а не Малин? — спросила Гун озадаченно.
— Он поменял также и имя дочери. Но нет никаких сомнений относительно того, что Таня и есть твоя внучка Малин.
Первый раз за время их общения Гун Струвер потеряла дар речи. А потом Патрик увидел, как она закипает. Ларс положил ей на плечо руку, надеясь успокоить жену, но она ее раздраженно сбросила.
— Ну и что эта сволочь о себе думает! Ты когда-нибудь слышал, Ларс, что-нибудь более наглое? Врать мне прямо в лицо и говорить, что моя внучка, моя собственная плоть и кровь, умерла! Все эти годы она там как сыр в масле каталась, а я все глаза выплакала, думая, что моя любимая бедняжечка умерла ужасной смертью. Ты можешь себе представить, что он это сделал, потому что я была назойливой? Ты можешь себе представить такую наглость, Ларс? Только потому, что я требовала того, на что имею полное право, он меня назвал назойливой.
Ларс снова попробовал успокоить Гун, и она опять сбросила его руку. Она так завелась, что у нее изо рта разве что пена не шла.
— Уж теперь я ему всю правду выложу. У вас, наверное, есть его телефонный номер? Я бы с удовольствием ему позвонила, чтобы он услышал, хрен немецкий, что я обо всем этом думаю.
Патрик глубоко вздохнул про себя. Он мог понять, что у Гун есть основания злиться, но она, похоже, совершенно упустила из виду ключевой пункт его рассказа. Патрик позволил ей еще побесноваться и затем спокойно сказал:
— Я понимаю, что, возможно, это тяжело слышать, но вообще-то неделю назад мы нашли убитой твою внучку вместе с Сив и Моной. Так что я должен спросить — имели ли вы какие-либо контакты с девушкой, называвшей себя Таней Шмидт? Не предпринимала ли она попыток связаться с вами?
Гун быстро замотала головой, но Ларс, казалось, задумался. Потом он сказал неуверенно:
— Пару раз кто-то звонил, но ничего не говорил, просто молчал. Да ты же, наверное, помнишь, Гун,
