Эшелон осторожно миновал несколько стрелок. Машинист начал тормозить. И Прибылов понял, что попал на Хвойную. Он соскочил с подножки, отполз в сторону и спрятался под вагоном, одиноко стоящим на соседнем пути.
Хорошо бы выяснить, есть ли ещё гружёные составы, но разгуливать сейчас по станции опасно, тем более что охрана в любую минуту может хватиться исчезнувшего часового и забить тревогу.
Прибылову не терпелось подать сигнал и бежать обратно в лес. Но может прийти ещё эшелон, и обидно, если он уцелеет.
На станции было тихо, только вдали попыхивали паровозы, будто хотели отдышаться после бега. Кто-то прошёл с фонарём вдоль состава — и опять тишина…
Лёжа под вагоном, он ещё раз с удовольствием ощупал заряженную ракетницу, лежащую за пазухой. Никто теперь не помешает ему выполнить приказ, и что бы ни ждало его дальше, — он даст две зелёные ракеты и вызовет на себя огонь.
«Интересно знать, как обо мне сообщат Наташе: „Пропал без вести“ или „Пал смертью храбрых“?» — горько подумал он и опять вспомнил, что перед уходом не ответил на последнее её письмо. Боялся, что ответ будет натянутым. Сообщать об опасном задании не хотелось, чтобы письмо не выглядело прощальным.
«Когда я сажусь ужинать, — писала Наташа, — то ставлю на стол две тарелки, две чашки. Ты не сердись на меня: я стала совсем глупенькая от любви к тебе и одиночества. Мне всё кажется, что вот откроется дверь и ты войдёшь, как всегда весёлый, шумный, проголодавшийся, и сразу же сядешь ужинать».
Прибылов поёжился, глубже засунул руки в рукава ватника. Ему было сладко думать, что Наташа спит сейчас в тёплой постели, ей ничто не угрожает, в комнате тихо, только прилежно тикают часики. Ложась спать, она любит класть эти часики под подушку. Кстати, который час теперь?
Светящиеся стрелки показали половину третьего.
Прибылов долго вслушивался в ночь. Тишина. Он уже отчаялся что-нибудь услышать, как издали донёсся глухой взрыв.
— Был мост, и нет моста, — радостно подумал он вслух.
Хорошо подать сигнал, но, может быть, ещё один эшелон успел пройти через мост и сейчас где-нибудь в пути?
Около четырёх часов утра Прибылов выполз из-под вагона и посмотрел на небо. Рассвет ещё не коснулся его, но звёзды потускнели. Дальше ждать опасно, сигнал будет плохо виден.
Поездов больше не было.
Где-то вдали слышался едва различимый шум моторов: по дороге шла автоколонна. Может быть, за снарядами?
Он вынул ракетницу и поднял её над головой. Не сразу удалось унять дрожь руки — волнуется или продрог? Прибылов затаил дыхание, совсем как при стрельбе в цель. Уж не собирается ли он попасть ракетой в ковш Большой Медведицы?
Две ракеты, одна за другой, поднялись в небо с зелёным шипением, и стоявшие рядом товарные вагоны окрасились на несколько секунд в цвет классных.
Тревога прокатилась по станционным путям, треща одиночными выстрелами и очередями. Пронзительно залился кондукторский свисток. Паровозы переговаривались между собой испуганными гудками.
«Самое глупое было бы попасться сейчас, когда всё сделано», — лихорадочно подумал Прибылов. Он юркнул обратно под вагон, выскочил с другой стороны и пустился наутёк подальше от эшелона.
Он дрожал, хотя не чувствовал ни холода, ни страха. Ведь самое трудное позади, самое трудное! Неужели не отвертеться?
Впереди показались какие-то едва различимые станционные постройки и чёрный профиль водокачки.
Куда бежать? Где найти лазейку в колючей проволоке, которой, как он знал, оцеплена вся территория станции?
Прибылов остановился, чтобы перевести дыхание, собраться с мыслями, но тут его внимание привлёк нарастающий свист.
Он не успел сообразить, в чём дело, как уже ударило вблизи жёлто-лиловое пламя. Звук разрыва был неожиданным, как грохот поезда, который грубо рванул с места машинист.
Не успел улечься разноголосый посвист осколков, как уже ударил с чудовищной силой второй снаряд, третий, четвёртый…
— Давай, давай! — заорал Прибылов в радостном исступлении, забыв о всякой осторожности. Будто он стоял на батарее рядом с орудием и номера расчёта слышали его срывающийся голос.
Сейчас в этой смертельной кутерьме легче было улизнуть от неминуемой облавы, и он побежал дальше, припадая к земле, когда свист снаряда переходил в зловещий шелест, предвестник близкого разрыва.
Очевидно, на далёких батареях знали своё дело, а батарей этих было немало, потому что над всей станцией бушевал огонь. Один снаряд ударил в водокачку так, что отлетела кирпичная макушка.
Прибылов понял, что опоздал: не мог человек пройти невредимым сквозь такой огонь.
«Эх, не думал, что придётся лечь от своего осколка… Самое обидное! В бою — куда ни шло, но так…»
Где-то впереди, низко над землёй, заметался огонёк. Он шарахался из стороны в сторону, описывая одну и ту же дугу: кто-то бежал с фонарём в руке.
Прибылов бросился вдогонку за незнакомцем. Тот, конечно, не станет сейчас приглядываться, не до того, а бежать в компании с немцем — безопаснее.
Человек с фонарём пробежал мимо будки стрелочника, перепрыгнул через шпалы и нырнул куда-то в подземелье.
Прибылов постоял какую-то долю секунды на верхней ступеньке, всматриваясь в полоску света под дверью, внизу. Он провёл пальцами по пилотке, убедился, что она повёрнута звёздочкой на затылок; ещё плотнее, на самые глаза, натянул капюшон плаща, спрятал гранату за отворотом ватника, решительно сбежал по ступенькам и открыл дверь.
Погребок обдал его затхлым теплом. Кондукторский фонарь на полу подпрыгивал при каждом разрыве. Вокруг фонаря сидели на корточках несколько человек, очевидно железнодорожники. Они сидели с раскрытыми ртами, как рыбы, вытащенные на берег.
Появление нового человека ни у кого не вызвало интереса. Один из сидевших на полу спросил его что-то по-немецки, но Прибылов только махнул рукой, ничего не ответил, и немец этому не удивился. Прибылов сел на пол, сжал голову руками и легко мог сойти за человека невменяемого, ошалевшего, контуженного.
«А в землянке у нас сейчас тепло, уютно, — подумал Прибылов с тоской. — Ребята, наверно, спят, а может, Гаркуша и Волобуев опять затеяли спор о том, что вкуснее: галушки или пельмени?»
Каждый пытался привлечь лейтенанта на свою сторону, но Прибылов придерживался строгого нейтралитета, и спорщики порешили на том, что после войны он обязательно приедет сперва на Полтавщину, в гости к Гаркуше, а потом на Урал, в таёжную Чердынь, к Волобуеву, для того чтобы решить затянувшийся спор о галушках и пельменях.
«Хорошо бы дожить до конца войны, — замечтался Прибылов, — самому увидеть с улицы своё освещённое окно на третьем этаже. Прожить три дня после мира, а потом и умереть… Нет, тогда умирать и вовсе не захочется. Столько мучиться
