— Что-то вижу… Земля! Впереди земля!
— Это Паумоа.
Он и не подумал упомянуть, что мы идем на Паумоа — главный остров небольшого изолированного архипелага к северо-востоку от Маркизских островов. Я слышал об этом острове. Кто-то рассказывал, что там живут восемь или десять американцев и что со времен войны им почти не привозят почту. Охотничья тропа Гленвея проходила в пяти дети милях от острова, и он, как выяснилось, согласился по пути заглянуть туда. Как ни морщился он при грубых шутках о морском змее, он был уроженцем Новой Англии и считал, что люди должны получать свою почту.
Остров казался издали изогнутой спиной кита в горячей зеленой пене, которая заранее намекает на кокосовые пальмы и скуку. Я отложил слабый бинокль и взялся за оптическую трубу. Теперь я мог ясно разглядеть гавань, разбросанные вокруг белые бунгало и даже людей. Вскоре один из островитян заметил яхту. Он козырьком приложил руку ко лбу, замахал руками и стал указывать на нас. Из бунгало вышел еще один человек с биноклем в руках. Оба бросились к стоявшему поодаль джипу. Джип проехал вдоль гавани и остановился у другого бунгало. Кто-то вышел из машины, кто-то сел в нее. Джип снова двинулся, исчез в пальмовой роще, показался на другой стороне, взобрался по узкой колее и исчез за холмом.
К тому времени и другие обитатели острова заметили нас. Времени поглазеть у них было достаточно — у острова ветер неожиданно стих. День уже клонился к вечеру, когда «Зенобия», распустив все паруса, как громадный цветок лепестки, медленно вплыла в гавань Паумоа.
— Какая унылая дыра! — сказал я. — Чем они здесь зарабатывают на жизнь? Копрой?
— Копрой и ракушками. Один парень высушивает морские огурцы и продает их китайским перекупщикам по всему миру. Как-то приехал новый Гоген из Сан-Франциско, но долго не выдержал.
— Как это они не перерезали друг другу горло из чистой скуки?
— Ну, они каждый вечер играют в покер и, кажется, придумали способ не действовать друг другу на нервы.
— М-да, это здесь не лишнее…
На острове не видать было ничего, кроме кокосовых пальм (а они мне совсем не нравятся) и треклятых одинаковых бунгало, точно выписанных по почте из какого-то каталога. То, что я издали принял за газоны с пестрыми цветами вокруг бунгало, оказалось грудами жестянок из-под консервов — частью проржавевших, частью еще с этикетками. Но я не слишком оглядывался по сторонам: мы уже сошли на пристань, где нас приветствовали местные жители в шортах и старомодных тропических шлемах. И приветствовали, надо сказать, очень радушно.
— Послушайте, — сказал один из местных, Виктор Брювер, — у нас тут недавно поселились двое новеньких с Явы. Мы заставили их попотеть! Стоило нам вас заметить, как они начали готовить рийстафель. Вы должны остаться на обед, не то эти ребята обидятся. Черт, вы же не захотите обидеть пару ребят, которые полдня жарились у горячей плиты, готовя вам обед!
Гленвей хотел только забрать мешок с исходящей почтой и побыстрее отплыть. Но мысль о том, что придется кого-то обидеть, буквально причиняла ему боль. Он посмотрел на меня с затаенной надеждой, ожидая, как видно, что я приду на помощь. В такие (правда, достаточно редкие в обществе Гленвея) минуты я чувствовал, что Фицджеральд был прав: богатые действительно отличаются от вас и от меня. Подумав об этом и предвкушая рийстафель[98], я поступил ровно наоборот, заметив, что до ночи ветер вряд ли поднимется, а значит, мы и времени не потеряем. Гленвей немедленно сдался, и вскоре мы уже сидели, потягивая напитки, беседуя с островитянами и глядя на закат.
Прислушиваясь к разговорам, я вспомнил слова Гленвея о способе не действовать друг другу на нервы. Кажется, сейчас этой техникой воспользовались ради него. При каждом замечании хозяев я словно проваливался в воздушную яму — и снова, как кошка, приземлялся на все четыре мягкие лапы. Им был явно известен предмет поисков Гленвея, и они часто упоминали морского змея, но проявляли такой коллективный такт, что не задерживались на этом предмете дольше нескольких секунд. Нарушителей мистер Брювер быстро вытеснял из общего разговора. Обед продолжался уже какое-то время, когда он между делом спросил, проследует ли Гленвей по своему обычному маршруту и пройдет ли, в сотне миль ближе или дальше, мимо северной оконечности Японии.
Гленвей ответил, что всегда следует одному и тому же маршруту.
— Знаете, — сказал Вик Брювер, с наигранной небрежностью роняя слова — так игрок с хорошей картой на руке и хорошим банком на столе выкладывает покерные фишки, — вы могли бы оказать чертовски добрую услугу одному парню. Если согласитесь, конечно.
— Какую услугу? — спросил Гленвей. — И какому еще парню?
— Вы его не знаете, — сказал человек, сидевший слева от Брювера. — Его зовут Гейзекер. Он шурин зятя Чарли, если это вам о чем-нибудь говорит.
— Он приехал сюда повидаться с Чарли, — сказал еще один. — Приплыл на посудине, которая возит копру, но не знал, что почтовый пароход сюда больше не заходит. Вот и застрял.
— Бедняге не поздоровится, понимаете, если он в ближайшие несколько недель не доберется до Токио.
— В тех широтах вам наверняка попадется корабль, идущий в Японию.
— Любой буксир, танкер, рыболовное судно. Все, что угодно. Он будет вечно вам благодарен.
Они говорили один за другим, по кругу. Я вспомнил, что они, по словам Гленвея, каждый вечер играют в покер. И теперь они все время повышали ставки.
— Жаль, что ему нужно уезжать, — веско, как покерный дилер, подытожил Брювер. — Он отличный парень, этот Боб Гейзекер. Но для него, бедолаги, это чуть ли не вопрос жизни и смерти. Послушайте, он заплатит за место и прочее, если за этим остановка.
— Не в том дело, — сказал Гленвей. — Но я с ним еще не познакомился.
— Он на другом конце острова, — сказал Брювер. — Уехал на джипе с Джонни Рэем минут за двадцать до того, как мы вас заметили.
— Забавно, — сказал я, вспоминая утреннюю сценку.
— Чертовски забавно, — подхватил Брювер. — Да, будет чертовски забавно, если он снова застрянет. Он всего-то согласился подсобить Джонни. Вам бы только глянуть на старину Боба, — добавил он, обращаясь к Гленвею, — вы бы с радостью выручили его из беды.
— Ладно, я возьму его, — сказал Гленвей, — если он вернется вовремя. Ветер нас подвел, и мы
