— Разрешите обратиться! — громко и с напором потребовал один из сигнальщиков, молодой и бойкий высокий оруженосец в зеленой шапочке с лихо прицепленной над виском гроздью рябины. Как только ему дали добро, с готовностью быстро поклонился графу и доложил — Альфред Вацци, Депутатов, пост три. Я наблюдал за домами. Несколько окон погасли, но очень медленно…
— А что я мог сделать? Мне лично велел сэр Вильмонт! Отуда мне было знать что он поддельный?! — перебил его, горестно воскликнул, начал объяснять, комендант Фаскотти, тряся наградной портупеей, но граф Прицци молча толкнул его ногой в грудь и, отвернувшись от упавшего, задумчиво уставился в темноту, в сторону крепости.
— Август, срочно нужно ваше решение по равелину — вклинился в разговор, сообщил, подъехавший на коне, вернувшийся от северной стены барон Марк Тинвег — там две роты бригады Гинче и дружина из Сорны, триста или четыреста человек. Говорят, их ввели в заблуждение, просят дать отойти, но требуют гарантий от вас лично.
— Решите как-нибудь. Обещайте все что угодно в разумных пределах — с напором ответил ему граф — пусть вначале сложат оружие, а потом уже будем разбираться и вешать.
— Я вас понял — устало качнул головой, резко бросил рыцарь. Амфетамин, который он принял еще вечером, уже закончил свое действие, сам майор упал во время штурма с лестницы, а его короткая модная борода и длинные волосы обгорели.
— Марк, все. Оставлю район на вас с Кристофом. Как-нибудь разберитесь здесь — приказал наперснику граф Прицци, бросил суровый взгляд на профессора — мастер Глюк, найдите как исправить эту аномалию. Я на вас рассчитываю — обратился к подъехавшему, молчаливому и подавленному маркизу — Борис, у вас еще есть тут дела? Мы, возвращаемся во дворец.
* * *Звон колоколов окончательно затих во мгле. Мариса нетерпеливо ударила коня каблуками в бок, погнала вскачь по тихой, безлюдной и темной улице, через квартал, мимо редких, едва освещенных понизу окон первых этажей домов, где за плотно задернутыми шторами, перед едва различимыми ликами выставленных на подоконники икон, горели тусклые огоньки свечей.
Она видела плакат, один из тех, что спешно расклеили сегодня днем по перекресткам, знала о том, что Вильмонт Булле мертв и теперь законную власть в герцогстве представляет его племянница принцесса Вероника. О том, что во всем городе отключили свет, ввели комендантский час, и теперь все дома и ворота заперты и, постучи она в них, никто не станет открывать, не спросит что нужно, даже не подойдет к окну или двери. Каждый знает, что именно в такой страшный час может прийти мертвец или демон, сказать что-то важное и сокровенное, чтобы его впустили, войти в дом, позвать с собой, увести в неизвестном направлении, туда откуда не возвращаются, или просто убить всех, чтобы потом нашли только холодные мертвые тела в комнате, запертой на засов изнутри.
Призраки прошлых времен, неуспокоенные скорбные тени.
Со смертью приходят два ангела: белый и торжественный, с кровавыми крыльями, палач, и черный, смиренный и безмолвный, с золотыми — хранитель. Начинают свой торг, кладут монеты на весы, решают, с кем по делам жизни, веры и служения пойдет душа, к вратам Царствия Божьего или в бездну. Закончат свой торг, и ничего уже не сделаешь, не изменишь, не подкупишь, не умилостивишь их.
Как скорбный, покинутый ветхий дом, останется мертвое и безобразное тело. А с ним и все то, что было так важно и неотъемлемо для него при жизни: добрые и злые мысли, деяния, чаяния, страдания, надежды, слезы, горечь раненного сердца, печаль потери, расставания и смерти, страх, обида и несбывшиеся мечты. Части незримой человеческой оболочки, все то, чего не заберешь с собой после смерти, впитается в камни и стены, слипнется с бесчисленными сонмами других таких же неуспокоенных теней в бесформенные, невидимые сгустки, что с приходом ночи мрачными мыслями и дурными предчувствиями подкрадываются, тревожат душу, наполняют безотчетным липким страхом одинокое сердце. Обращаются ночными кошмарами, тревогой в безлунной мгле, страшными безысходными предчувствиями и видениями, отдаются стуком распахнутой в пустом доме двери, скрипом потревоженной крадущимся шагом половицы, отражением в зеркале, далекими голосами, зовущими из темноты.
Душа уходит, а тело остается. Остается пустая мертвая и уродливая, лишенная искры Божией, плоть, как сухая ветвь, которую срубают и бросают в огонь. Остаются страх, ожидания, отчаяние и боль, остаются дурные мысли — все, что тяготило душу, затуманивало разум, старило, ломало, влекло, остается злоба и бессильная, слепая, разъедающая как ржавчина железо, даже самую сильную волю и веру, ненависть. Остаются слезы. Ручьи и реки слез, которыми на протяжении последних пяти веков были умыты эти черные камни, улицы и стены. Слезы матерей по умершим детям, слезы жен о мужьях безвозвратно сгинувших на войне, слезы стариков, оставшихся без хлеба, брошенных умирать неблагодарными детьми без всякой помощи и сожаления. Слезы детей, оставшихся без родителей, слезы родителей о пропавших и умерших чадах, слезы раскаяния, горя и потери, слезы печали и страха, слезы одинокой неразделенной любви. Слезы, что из века в век льются на землю бесконечным холодным и горьким дождем, после которого, на ней не растут ни трава, ни деревья, ни хлеб. Остаются только гранитные скалы и камни, твердые, холодные и серые. Пройдут тысячелетия, но сколько не лей, ни дождь, ни слезы, ни кровь не сделают их мягче, не согреют их.
А потом эти камни взорвут, расколют на блоки и сложат из них новые дома. Множество каменных домов, в которых будут жить другие люди, что прольют еще больше слез.
— … И лежащих повсюду православных… — вспомнив слова поминального чина из литургии, прошептала Мариса.
Город одна большая могила. Тысячи, миллионы, людей родились, умерли и еще умрут здесь. А когда придет и ее срок, будет лежать и она в этой холодной и неприветливой,
