– По самой непредвзятой оценке – почти пятьдесят. При более благоприятном раскладе могло бы быть сто, в десять раз больше, чем когда я вышел на пенсию. Представляешь, что значит пятьдесят миллиардов песет?
– Полагаю, значительную часть того, что ты стоишь.
– Верно: часть того, что стою я; но и часть того, что стоите вы с Себастьяном. Каждый из вас двоих достоин этой цифры. Ты хоть когда-нибудь об этом подумал? Или ты считаешь, что можешь перестать быть тем, кто ты есть, просто живя как нищий?
– Папа, будь так добр, перестань ходить вокруг да около и скажи напрямик, что тут, черт возьми, творится?
Проницательное выражение лица сменилось у него бессильной гримасой.
– Не знаю, что творится. Знаю только, что Себастьян исчез вместе со своей секретаршей в среду днем и что ты его разыскиваешь. Мне известно обо всех твоих действиях с тех пор, как ты вышел отсюда в четверг в полдень. Мне неизвестно только, что сталось с Себастьяном.
– Ты что, установил за мной слежку?
– Конечно, я установил за тобой слежку! Если исчезновение твоего брата как-то связано с тем, что он мой сын, то ты в такой же опасности, как он. Ты меня слушаешь?
Конечно, я его слушал, но в какой-то момент испытал облегчение, так что мне даже показалось, что я не здесь.
Я не из тех людей, которые могут долго жить с грузом тайны на душе, с ответственностью, которая заставляет втихомолку заниматься какими-то махинациями, притворяясь, что все идет хорошо. Вот уже много лет моя жизнь была простой и гладкой: я ел самую дешевую еду, какую можно было купить в супермаркете, спал до тех пор, пока мне не надоедало валяться в постели, трахался время от времени и обменивался бредовыми электронными посланиями с четырьмя такими же помешанными, раскиданными по свету. На самом деле мне удалось превратить свою жизнь в рай медведя Балу, в мирное, приятное существование в девственном лесу, где все, что тебе нужно, всегда под рукой. Но вдруг мир набрасывается на тебя, какой-то мусоровоз пересекает тебе дорогу посреди проспекта, и не остается ничего иного, как метеором врезаться в него. И думаю, что впервые в жизни, по крайней мере в моей взрослой жизни, я был рад поделиться чем то с папенькой, прекратить действовать у него за спиной и переложить на него часть всей этой дурно пахнущей истории.
– Думаешь, его похитили и будут просить выкуп?
Папенька молча дал понять, что думает именно так. Или по крайней мере не дал понять, что так не думает.
– Я в это не верю. Для начала, никакой похититель не станет сбивать человека, от которого надеется получить выкуп, прежде чем похитить жертву, а тебя сбили, разве нет? Во-вторых, я не верю в то, что это хорошая мысль – взять заложника вместе с секретаршей, за которую никто и гроша ломаного не даст, но с которой проблем вдвое больше. Это уж не говоря о том, что с тобой никто не связывался и ничего у тебя не просил. Или просил?
– Нет. Но это совсем не странно. Они всегда выжидают несколько дней, прежде чем связаться, чтобы ты успел хорошенько понервничать.
– Все равно, сомневаюсь, чтобы это дело имело хоть какое-то отношение к тебе и к твоим пятидесяти миллиардам. – Мне было почти жаль разочаровывать его. – Послушай: в среду в полдень Себастьян позвонил жене и попросил ее положить какие-то документы в конверт и отправить по собственному адресу… По-моему, все это внутренние разборки, откуда знать, во что он мог впутаться, пробуя провернуть какое- нибудь дельце из тех, которые так вам нравятся.
Папенька покачал головой.
– Если бы все было, как ты говоришь, я все равно не вижу смысла в том, чтобы пара головорезов нападала на меня.
– А может, смысл и есть. Может, все совсем не так, как ты себе представляешь, и, чтобы захватить его, они причинили вред тебе.
Мне показалось, что по крайней мере отчасти папенька разделил мои сомнения.
– Не знаю… Я вот уже два дня просто с ума схожу.
– Тебе не пришло в голову позвонить в полицию?
– Полиция и с места не сдвинется, пока похищение действительно не станет из ряда вон выходящим, а пока мне не хотелось бы, чтобы Глория и твоя мать узнали про кое-какие подробности.
– Ты имеешь в виду связь Себастьяна с его секретаршей?
Слово не воробей.
– Я не знал, что тебе это известно.
– А я не знал, что это известно тебе. Мне про это рассказала Глория.
– Она что, тоже в курсе?
– Более чем.
Теперь преглупый вид был у папеньки.
– Современный брак… – начал я, избегая упоминать о «Женни Г.», на случай, если до папеньки еще не докатились слухи. Не упомянул я и про дом номер пятнадцать по Жауме Гильямет. Хорошо было немного облегчить груз, и даже приятен был этот непривычно задушевный отцовско-сыновний тон, без взаимных упреков и нападок, но я по опыту знаю, что папеньке лучше не рассказывать всего. Кроме того, что до Жауме Гильямет, то все мои подозрения не выходили за рамки довольно слабо обоснованного предчувствия, и словно в подтверждение того, что сдержанность в данном случае уместнее всего, я увидел приближающуюся маменьку, готовую пристыдить нас за то, что мы шепчемся в углу.
– Позвольте узнать, что это вы оба здесь затеваете?
– Ничего. Просто показывал Пабло картину, которую я тебе подарил.
– Невероятно, правда? Какой цвет, какая фактура, и главное… какие глубокие национальные корни, – сказала маменька.
– Ну, а мне все равно это кажется похожим на коровью лепешку, – сказал папенька.
– Валентин, если ты не способен восхищаться произведением искусства, то лучше и не подходи к этой картине. Кончится тем. что ты ее погубишь.
– Ладно, может, я и не способен восхищаться произведениями искусства, но зато мне хорошо удается их покупать.
– Не стоит этим так гордиться, дорогой: это может сделать всякий.
– Всякий, у кого найдется лишних шесть с половиной миллионов…
– Дались тебе эти шесть миллионов! Ты можешь хоть на минуту подумать о чем-то кроме денег?
– Кстати, почему бы тебе не поторопить этих хлыщей, которых ты наняла, чтобы они подали нам ужин? Уже больше половины десятого.
– Я как раз за тем и пришла, чтобы сказать, что ужин подан.
Не переставая глядеть на картину, папенька притворился, что снова обращается ко мне.
– Посмотрим, что ты заказала на этот раз, чтобы хоть немного подкрепиться. На прошлой неделе мы пригласили семью Кальвет и в результате поужинали какой-то разноцветной жвачкой. Бог с ними, с современными картинами, но еда – это не шутка.
– Валентин, сегодня мой день рождения, и будешь есть, что дадут. Молчи, молчи.
– Так вот знай же, что если я останусь голодным, то попрошу Эусебию сделать мне яичницу. И съем ее на глазах у твоих хлыщей.
Когда мы вошли в столовую, первое было уже подано: омар целиком, полностью очищенный от панциря, включая клешни; гарниром служили две кучки травы, оказавшиеся морскими водорослями, одна синяя, другая оранжевая, что гармонировало с тонкой кожицей ракообразного. Меня усадили между тетушкой Асунсьон и пресловутой Кармелой. По-видимому, девица все еще злилась на меня за ту сцену на террасе и не удостоила даже взглядом. Что ж, тем лучше, так я мог посвятить себя поеданию омара, избегая смотреть на нависающие над тарелкой моей соседки груди – иначе я не смог бы проглотить ни кусочка. Попробовал я и водорослей, которые оказались совершенно несъедобными: пресные – дальше некуда, и с легким рыбным привкусом, который никак не сочетался с их растительной природой; но я был так голоден, что первым делом расправился с морской тварью, и до очередного блюда мне ничего не
