– А грустить они могут?
– Глупый вопрос! Ясно, что нет! – ответил конструктор.
– Значит, вечно суждено им скакать, румяниться, творить добро и визжать во весь голос, что им распрекрасно?
– Ну да!
Поскольку же Клапауций не то чтобы скупился на похвалы, но так ни одной и не высказал, Трурль сердито добавил:
– Возможно, эта картина монотонна и не столь живописна, как батальные сцены, но моей задачей было сконструировать счастье, а не увлекательное зрелище для зевак!
– Коль скоро они ведут себя так потому лишь, что не могут иначе, – отозвался Клапауций, – Добра в них не более, чем в трамвае, который потому лишь не может тебя переехать на тротуаре, что с рельсов сойти не способен. Не тот испытывает радость от добрых поступков, кто вечно должен гладить соседей по голове, рычать от восторга и камни прохожим убирать из-под ног, но тот, кто сверх того может печалиться, плакать, голову камнем разбить, однако ж по доброй воле, по сердечной охоте не делает этого! А эти твои вынужденцы – всего лишь посмешище возвышенных идеалов, которые тебе в совершенстве удалось извратить!
– Помилуй, да ведь это разумные существа… – растерянно пробормотал Трурль.
– Разумные? – молвил Клапауций. – А ну-ка, посмотрим!
После чего, приблизившись к Трурлевым совершенцам, двинул первого встречного по лбу, да с размаху, и тут же спросил:
– Ну как, сударь, счастливы?
– Преизрядно! – ответствовал тот, держась руками за голову, на которой вскочила шишка.
– А теперь? – спросил Клапауций и так ему врезал, что тот полетел кувырком; но, не успев еще встать, еще песок изо рта выплевывая, кричал:
– Счастлив я, ваша милость! В полном восхищении пребываю!
– Ну вот, – кратко сказал Клапауций оцепеневшему Трурлю и был таков.
Опечаленный сверх всякой меры конструктор завел своих совершенцев по одному в мастерскую и разобрал до последнего винтика, причем ни один из них отнюдь сему не противился, а некоторые посильно помогали разборке – держали разводные ключи, пассатижи и даже лупили молотком по черепной крышке, если та была пригнана слишком плотно и не поддавалась. Детали раскидал он обратно по полкам и ящикам, сорвал с чертежной доски чертежи, изодрал их в клочья, сел за стол, слегка прогнувшийся под тяжестью фолиантов философско-этических, и тяжко вздохнул:
– Хорошенькая история! И опозорил же меня этот прохвост, сорвигайка, приятель так называемый!
Достав из стеклянной витрины модель пермутатора – аппарата, который любое ощущение трансформировал в позыв к сердечной заботе и всеобщей доброжелательности, положил он ее на наковальню и мощными ударами раздробил на кусочки. Но легче ему не стало. Повздыхал он, поразмышлял и принялся осуществлять другую идею. На этот раз изготовил он немалое общество – три тысячи поселян здоровенных, которые тут же голосованием равным и тайным избрали себе начальство и различными работами занялись: домов возведением, хозяйств ограждением, открытием законов Природы, игрищами да гульбищами. У каждого из них в голове имелся гомеостатик, а в нем – два больших, приваренных по бокам кронштейна, между коими вольная воля его могла себе пресвободно гулять; однако же спрятанная под крышкой пружина Добра тянула в свою сторону гораздо сильнее, чем другая, поменьше, придерживаемая колодкой и имевшая целью одну лишь негацию и деструкцию. Сверх того, каждый из поселян был снабжен высокочувствительным совестным индикатором, заключенным между зубатыми зажимными щеками, которые начинали грызть хозяина при малейшем уклонении от праведного пути. Как показали испытания пробной модели, угрызения совести были настолько ужасны, что угрызаемый дергался хуже чем при икоте или даже пляске святого Витта. И только раскаянье, добронравие и альтруизм могли подзарядить конденсатор, который затем, разряжаясь, ослаблял хватку угрызителя совести и совестной индикатор маслом умащивал. Что и говорить, прехитростно было это задумано! Трурль собирался даже соединить угрызения совести обратной связью с зубной болью, однако раздумал, опасаясь, что Клапауций снова затянет свое насчет принуждения, исключающего свободную волю. Впрочем, это было бы сущей ложью, поскольку новые существа имели вероятностные приставки и никто, даже Трурль, не мог заранее знать, что они будут делать и как собой управлять. Радостные восклицания до поздней ночи не давали уснуть, но этот гомон доставлял ему немалое удовольствие. «Теперь уж, – решил он, – Клапауцию не к чему будет придраться. Они, несомненно, блаженствуют – и притом не насильственно, по программе, но способом эргодическим, стохастическим и вероятностным. Наша взяла!» С этой мыслью уснул он сном богатырским и спал до утра.
Назавтра он не застал Клапауция дома; тот вернулся к обеду, и Трурль повел его прямо к себе, на фелицитологический полигон. Клапауций осмотрел хозяйства, заборы, башенки, надписи, главное управление, его отделения, выборных, потолковал с поселянами о том и о сем, а в переулке попробовал щелкнуть по лбу прохожего ростом поменьше, но трое других взяли его немедля за шиворот и дружно, враскачку, с песнею вышвырнули за ворота селения, и, хотя они зорко следили за тем, чтобы увечья ему какого не сделать, из придорожного рва выбрался он скособоченный.
– А? – молвил Трурль, делая вид, будто вовсе и не заметил Клапауциева позора. – Что скажешь?
– Завтра приду, – отвечал тот.
Видя, что приятель спасается бегством, Трурль снисходительно улыбнулся. На другой день пополудни оба конструктора снова пришли в поселение и обнаружили в нем немалые перемены. Сразу же задержал их гражданский патруль, и старший рангом заметил Трурлю:
– А ты что, сударик, косо поглядываешь? Али пташек пенья не слышишь? Цветиков алых не видишь? Выше головушку!
Второй, поскромнее рангом, добавил:
– Ну, ты у меня – весело, бодро, по-молодецки!
Третий ничего не сказал, а лишь кулаком бронированным огрел конструктора по хребту, да с хрустом, после чего все трое повернулись к Клапауцию; но тот, не ожидая никаких разъяснений, так встрепенулся по собственной воле, так браво вытянулся по стойке «радостно», что те, не тронув его, удалились. Сцена эта поразила создателя, хотя и невольного, новых порядков; с открытым ртом он таращился на плац перед фелицейским участком, где построенные в боевые каре поселяне радостно, по команде, кричали.
– Бытию – честь! – рявкал какой-то командир с эполетами, под бунчуком, а в ответ ему дружно гремело:
– Честь, радость и слава!
Не успев даже пикнуть, Трурль был взят под локотки и очутился в строю, рядом с приятелем, и до вечера проходили они муштровку, которая в том заключалась, чтобы по команде «Раз-два-три!» делать себе неприятности, а ближнему в шеренге – Добро; а командиры их – фелицейские, то бишь Блюстители Общего и Совершенного Счастья (в просторечии Боссы), – неукоснительно следили за тем, дабы все вместе и каждый в отдельности видом своим совершенную сатисфакцию выражали и общее благоденствие, что на практике оказалось безмерно тягостно. Дождавшись краткого перерыва
