В голосе его звучала искренняя теплота, и Питер был за это благодарен. Понравилось ему и краткое описание состояния тела под белой простыней, которое дал патологоанатом, он говорил о покойной с уважением, избегая безликих медицинских терминов. Затем санитар откинул простыню, и Питер без труда узнал жену. Вторая пуля повредила голову, но вошла сбоку, у виска.
Это была его Энн, несомненно, и одновременно у него возникло ощущение, что ее здесь нет. Отсутствие – вот что по-настоящему больно. Вид тела заставил осознать всю бесконечность этого отсутствия. Ему хотелось просить у нее прощения, обещать, что он все исправит, но Энн не было здесь, она не могла услышать его признания, не могла простить ему грехи. Она ушла, и он не мог последовать за ней туда, ему оставалось лишь созерцать это пустое бледное лицо, прочесть выражение которого никак не удавалось. Да, страх, это несомненно, но проглядывало и что-то еще. Похожее на радость.
Сердце Питера было разбито. Он вспомнил, сколько раз оставался в Лондоне, отказываясь от поездки во Флайт; вспомнил слабый упрек в голосе жены, когда она говорила с ним по телефону; вспомнил, как смотрела она на него в тот последний вечер с дивана, когда он сообщил, что должен уехать пораньше. «Уезжаешь, Питер, так скоро? Не успел приехать и уже уезжаешь».
Вот что она тогда ему сказала. Он даже не помнил, ответил ли ей. Просто легонько чмокнул в щеку и пошел наверх собираться.
Он наклонился, последний раз поцеловал жену в ледяной лоб и едва отвернулся, как вновь нахлынули воспоминания. Позже, вспоминая об этом, он решил, что это последний подарок Энн ему. И всякий раз, думая о покойной жене, он вспоминал и это.
В точности такое же, как сегодня, ясное летнее утро, но только было это пятнадцать лет назад. И он проснулся дома, в супружеской постели. Томасу было тогда всего два или три месяца, и почти всю ночь Питер провозился с ним. Младенец кричал, не затихая ни на секунду, и он носил его на руках по коридору на втором этаже, и по лестнице, напевая какие-то дурацкие песенки, запомнившиеся еще с детства. Он проснулся, потянулся к Энн и вдруг понял, что ее рядом нет, хотя простыни еще хранили тепло ее тела.
Питер открыл глаза и сразу заморгал, в комнату через высокие открытые окна врывались яркие лучи солнца. Из одного окна было видно море, зеленовато-голубые с белой пеной валы разбивались о песчаный берег пляжа. А с южной стороны виднелись розы Энн, их было великое множество, и они тянулись навстречу солнцу из клумб, шпалер, карабкались по старой каменной стене, подставляли свои цветки теплым лучам.
Питер подошел к южному окну, выглянул и увидел жену и сына. Волосы у маленького Томаса были вьющиеся, золотистые, щечки розовые, пухлые, на подбородке ямочка. Крохотные пальчики цеплялись за длинные каштановые волосы Энн, а потом ребенок зашелся от восторженного смеха, когда мать вдруг подняла его повыше к свету. При виде сына Питер улыбнулся, тут Энн повернулась и заметила его. Голубые глаза ее сияли.
– Ах, Питер! – воскликнула она. – Я так счастлива. Просто слов не хватает сказать тебе, как я счастлива.
Питер высадил Грету у железнодорожной станции, а потом проводил глазами первый утренний поезд, на котором она отправилась в Лондон. Вот хвостовой вагон скрылся вдали, и он снова уселся за руль и медленно двинулся к Флайту. Там он снял номер в небольшой гостинице под названием «Якорь». Еще никогда в жизни не чувствовал он себя таким измученным. Рухнул на кровать не раздеваясь и тут же провалился в глубокий сон. Проспал он до полудня.
Разбудил его телефонный звонок. Он не успел подойти сразу, телефон умолк, потом зазвонил снова, и тут Питер снял трубку. Это был Томас. Вот только голос его звучал как-то непривычно. В нем слышалась отчаянная, почти истерическая решимость.
– Мне надо поговорить с тобой, папа. И тете Джейн – тоже.
– Где ты? Как ты?
– Мы в Вулбридже. В доме тети Мэри.
– Чьем?
– Тети Мэри, это сестра тетушки Джейн. Даю адрес: дом двадцать восемь по Харбор-стрит. Ты приедешь?
– Да, конечно, приеду. Рад, что Джейн увезла тебя туда. Мне следовало бы подумать об этом самому. – Питер уже приготовился повесить трубку, но в ней снова раздался голос Томаса.
– Она уехала, отец? Ты должен быть один, слышишь? Иначе не желаю тебя видеть.
– Не беспокойся, я один, – ответил Питер и повесил трубку. Он сказал сыну чистую правду, никогда прежде не доводилось ему испытывать такое полное абсолютное одиночество.
– Что собираешься делать, пап?
– Это ты о чем?
– О Грете. Это ведь она убила маму.
– Нет, никого она не убивала. Она здесь совершенно ни при чем, Томас. У тебя просто идея-фикс, не вижу в этом ничего хорошего.
Они сидели в гостиной маленького домика на Харбор-стрит, ее украшали бесчисленные безделушки. Очевидно, коллекцию эту собирали долгие годы. Тут были кружки, выпущенные в честь коронации, модели кораблей в бутылках, множество фарфоровых котов и собачек. Владелицей коллекции была сестра Джейн Мартин, Мэри. Она подала им чай с молоком, а потом оставила втроем за громоздким обеденным столом дубового дерева начала 30-х годов. Питер сидел по одну его сторону, Томас – по другую.
Питер понимал: так не годится. Ему следовало бы сидеть рядом с сыном, крепко обняв его за плечи, как обнимала сейчас экономка. Но их разделила ненависть Томаса к Грете, и тут он ничего не мог поделать.
– Хорошо, папа. Тогда послушай, что скажет тебе тетя Джейн, – продолжал Томас, с трудом сдерживая нетерпение.
– Она говорила о миледи разные гадости, сэр Питер, – начала экономка.
– Когда это?
– В тот день, когда погибла маленькая собачка. Сразу, как только вы вышли из дома. Она сказала, что миледи за все заплатит.
– Мало ли что в тот день наговорили люди. Главное, что все потом признали свою вину и извинились. Разве не так, Томас?
– Она оставила окно открытым. И я слышал, как один из тех мужчин говорил, что все остальные закрыты, – сказал Томас, полностью проигнорировав вопрос отца.
– Она оставила окно открытым просто по невнимательности. Что и понятно, вечер вчера выдался такой теплый. К чему тогда, по-твоему, ей было признаваться в этом, если она сделала это нарочно?
– Да потому, что не знала, что я узнаю этого человека.
– Того, которого ты видел в Лондоне ночью? Да, тогда она солгала, Томас. Но у нее были на то причины.
– Тогда зачем она договорилась, чтоб я уехал к Эдварду? Как ты это объяснишь, интересно?
– Я не знаю, Томас. У меня не на все есть ответы. Однако уверен, ты не прав. Я знаю Грету. Она не способна на такое.
– Еще как способна! Сам знаешь. Ты защищаешь ее просто потому, что трахаешь.
Томас вскочил, оттолкнул стул и угрожающе наклонился над столом к отцу. Все попытки Джейн Мартин удержать его были бесплодны.
– Да, ты трахаешь ее, и мама умерла из-за нее! Я ненавижу тебя, ненавижу, ненавижу!..
Голос Томаса сорвался на истерический визг. Но он тут же смолк. Отец перегнулся через стол и влепил ему пощечину тыльной стороной ладони.
Питер стоял и смотрел на сына. Томас прикрыл лицо рукой, но отец по-прежнему видел в глазах его неукротимую ярость.
– Прости, Томас, – пробормотал Питер. – Мне не следовало этого делать, но и ты не должен был так говорить со мной. Тебе решать, что ты скажешь полиции, но советую сперва хорошенько подумать. Иначе как бы потом не пожалеть.
Питер развернулся и двинулся к двери, потом вдруг остановился в нерешительности. Ни Томас, ни миссис Мартин не произнесли ни слова, и он понял, что у него нет другого выбора, кроме как уйти. Остаться
