Ведьма подалась ближе, легко опустив руки мне на плечи и обдав холодным, пахнущим сырой землей дыханием лицо, мешать мой мозг стали интенсивнее. И очень зря.
Я за свои действия уже не отвечала и сама сильно удивилась, когда лезвие топора основательно вошло в черноволосую голову. Сбоку, чуть выше уха, слегка под углом. Не подозревая в себе такой силы, я легко, без напряга, вогнала лезвие в ведьмовской череп.
Черноглазое чудище, не выдержав такой наглости, с обиженным вздохом выпустило меня из рук и упало на землю. Если у нее и был какой-то волшебный щит, то он не сработал.
Побежденный враг лежал у ног, а мне было совсем не радостно. В голове все еще была бессмысленная каша, плечо, в которое вцепилась эта дрянь, болело как от ожога, и ноги подкашивались. А малахит в колечке тускло светился. Опять.
Я уже была не в состоянии закрыть ворота, я даже стоять больше не могла. Зато могла сидеть, подпирая спиной полузакрытую створку ворот, что и делала, пока оборотни добивали ведьм.
Среди тощих, бледных, разбросанных по поляне тел лежало два мужских. Переломанные, вывернутые под немыслимыми углами, они поражали воображение своей неправильностью. Жестокость убийства пугала.
Не сразу до меня дошло, что полную картину я могу разглядеть потому, что туман сошел. Он исчез вместе со спешно бегущими ведьмами.
Я не совсем понимала, почему они не попытались прорваться в деревню, хотя ворота были открыты, и сторожила их только полностью обессиленная девица с невменяемым взглядом.
Многим позже, напоенная чаем с вареньем, я узнала от обеспокоенно поглядывавшей на меня Ашши, что ведьмы неплохо умеют подчинять своей воле, но преодолеть защиту самой волчицы не в состоянии.
— Если бы он нарушил плетение, — передернув плечами, тихо призналась змеевица, — они осквернили бы эти земли, и мы не смогли бы здесь больше жить. К счастью, ты не позволила этого сделать, ворота остались целы, и контур не разомкнулся.
Я видела, что случилось с поляной, на которой происходило сражение. Мертвая, серая земля и болезненная обреченность почерневшей травы. Оборотни вбили по периметру проклятой земли деревянных стражей, чтобы зараза не перекинулась на деревню, а на саму поляну было строжайше запрещено ходить, пока она не очистится.
Йола обещала сделать все возможное и уничтожить зло за ближайшие семь лет.
Но это я узнала уже вечером, а сидя у поляны, дезориентированная и жалкая, просто радовалась, что все закончилось.
Радовалась, правда, недолго. Оборотни постепенно возвращали себе человеческий вид и вместо того, чтобы заниматься телами ведьм, собрались вокруг меня.
— Убила, — прогудел кто-то.
— Этому топору дрова больше не рубить, — поддакнули из толпы. В голосе говорившего слышалась злая веселость.
— Без защиты справилась, — напомнили весельчаку.
— Так нечисть же, — важно проговорил невысокий, крепкий и какой-то тумбочкообразный бородатый мужик, стоявший в первом ряду. Его я хорошо видела, ему и достался мой ошалелый взгляд.
Мужика это почему-то не обрадовало. Он отшатнулся назад, ухватившись за висевший на шее оберег — кабанья морда, вырезанная из дуба, на кожаном шнурке.
— Ты, девка, глазить не думай, ни к чему это, — предупредил он.
— У вас работы нет? — глухой и усталый голос вожака подействовал на оборотней отрезвляюще.
Хотя, быть может, всему виной был резко начавшийся дождь. Даже не дождь, ливень, в одно мгновение намочивший всех. Включая Ксэнара, за шкирку поднявшего меня на ноги.
С трудом удерживая себя в вертикальном положении, я тряслась, вжав голову в плечи и вздрагивая от больших, холодных капель, безжалостно барабанивших по голове и плечам.
— Хорошо ты ее, — одобрил Ксэнар, оценивающе оглядев лежащее у наших ног тело, — молодец.
Вода ручьями текла по его лицу, по плечам, по разодранной рубахе и красным полосам от когтей на груди. По пальцам, из прокушенного запястья, капала разбавленная водой розовая кровь. На шее краснел след от пальцев, и выглядел вожак изрядно потрепанным и грязным, но полным сил и очень довольным.
А я была совсем целой (ни царапинки, только плечо все так же болело), но совершенно обессиленной.
Дождь, казалось, только набирал силу, с меня текло ничуть не меньше, чем с вожака, и я чувствовала, как вместе с водой стекает что-то плохое, черное и тяжелое.
— Но клеймо мы все равно поставим, — заявил Ксэнар. И от спокойной уверенности в его голосе мне захотелось плакать. Возможно, будь я не такой растерянной и напуганной, сдержалась бы, но мне было плохо и мокро, и я разревелась, уткнувшись лбом в теплую грудь, даже в таком состоянии стараясь выбрать на его рубахе место почище.
От вожака нашего почти шел пар, в то время, как я озябла и тряслась не только от пережитого, но и от холода.
Ксэнар был теплый и какой-то надежный, и за ощущения спокойствия и защищенности, я готова была простить ему даже едва уловимый запах мокрой шерсти и природную черствость.
Он вздрогнул, когда я заревела, боднув его лбом, но мужественно остался стоять на месте, и даже не побоялся опустить мне на голову не покусанную тяжелую руку.
— Успокойся. Твои слезы ничего не изменят, это не мое желание, это единственная защита против ведьм.
Я завыла громче, Ксэнар напрягся и тихо попросил:
— Прекрати.
А я не хотела прекращать, я хотела плакать, и чтобы меня успокаивали, гладили по голове и обещали, что все самое страшное позади. И шоколадку. Темный шоколад с цукатами.
При мысли о сладком мне стало чуточку легче, но еще обиднее. Потому что у оборотней шоколада не было от слов умеренный климат (если верить рассказам Ашши о зиме и весне, их умеренный климат серьезно забирал в сторону субарктического). Никакого какао, никакого шоколада, никакого счастья в жизни.
— Рагда…
— А валерьянка у вас есть?
— Что?
— Валерьянка, — я икнула, дернувшись всем телом, — успокоительное. А то еловица ваша меня не очень успокаивает.
Такого мученического взгляда видеть раньше мне еще не доводилось.
***
Я плохо себе представляла, что должна была бы испытывать после убийства человека (пусть даже эти ведьмы на людей не очень сильно походили), и не испытывала ничего. Не удовлетворения, ни угрызений совести, ни отчаяния. Я с трудом могла вспомнить тот момент, когда топор, ведомый моей твердой рукой, вскрыл череп той черноглазой.
Но одно я знала точно: видеть, как безутешно женщины рыдают над погибшими — выше моих сил.
Погребальные костры сложили рядом с капищем. Оборотней выправили, как смогли, обрядили в звериные шкуры, волчью и лисью, и уложили на расшитые черные простыни. Под звериными мордами на белые, с тонкими сизыми нитями капилляров, веки уложили камешки с нацарапанными, залитыми красной краской, рунами.
Их отправляли в Вечные леса и сделали все возможное,
