— Как полагаешь, «Костер в лесу» стоит соединить только с «Паломники» или с «Предел» тоже?
Глава 15
Констанц, апрель, 1415 a.D..
Хронист, коему было поручено составить и после предоставить местным властям статистику приезжих духовных и светских лиц, в своих заметках и отчетах с явным, хоть и хорошо скрываемым удивлением, отмечал наплыв не только священнослужителей всевозможных рангов, но и мирскую знать со всей Европы. И даже без чтения длинных списков и цифр Бруно отмечал, что достаточно пройти по улицам города лишь несколько минут — и можно убедиться в том, что город полнится всеми народами и языками, от шотландцев и поляков до византийцев и французов. Не сбылось самое главное, самое тревожное опасение — что короли, епископы и иные правящие и просто влиятельные персоны европейских государств попросту проигнорируют Собор, объявленный Императором Рудольфом, этим самовольным государем, вооружившимся церковным щитом Конгрегации и светским мечом Империи, типом неприятным, почти ненавистным. Всего десять лет назад разгорался, грозя перейти из холодного противостояния в горячую войну, настоящий скандал, когда Европа узнала, что с помощью Тевтонского ордена человек, зовущий себя Императором Священной Римской Империи, уже не первый год осваивает и присваивает новооткрытую землю, чье расположение раскрывать собратьям-королям даже и не намеревается. Сколько тогда было шума, сколько ультиматумов и проклятий, сколько угроз… «Всё, что надо — продержаться, — внушал Рудольфу Сфорца, в очередной раз пресекая попытки старого правителя впасть в отчаяние. — Просто продержаться год или два, давить им нечем, принудить Империю они ни к чему не могут»… Кардинал все-таки дожил до того дня, когда увидел, что оказался прав: выпустив пар и испробовав все словесные методы давления, Европа остыла. Иначе и не могло быть — во-первых, нажать на Рудольфа коллегам по правящему ремеслу и впрямь было нечем, а во-вторых, покойный отец Конгрегации не зря несколько десятилетий запускал свои щупальца куда только мог, плодя агентов, как кроликов, и наживаясь на любых финансовых операциях, включая самые сомнительные, ибо питалась эта агентурная армия отнюдь не сеном и зерном…
Европа затихла, но ее неприязнь, и прежде стоившая Императору немало седых волос, окончательно утвердилась — холодная, прочная, точно лед на озере поздней зимою. Будь меж императорскими врагами больше согласия, не рви они друг другу глотки в политических и военных дрязгах — это был бы хороший шанс ударить по Империи сообща, и далеко не факт, что из этой схватки детище богемской династии и Конгрегации вышло бы с честью. Но собратья-венценосцы своим шансом не воспользовались — ибо inter superbos semper iurgia sunt[91]. И вот спустя десять лет те же люди, что призывали небесные кары на голову Императора, гостят на его земле, в его городе, на его условиях…
— Видимо, Европе и впрямь опостылела схизма, — вздохнул Бруно, глядя сквозь зарешеченное окно на яркое, сочное весеннее солнце. — За полгода собора — ни одного инцидента, ни одного скандала, ни единой провокации… Впрочем, не сомневаюсь, что шпионов здесь тьма, и эти-то работают в обычном распорядке.
— Зачем вы мне все это говорите?
Упитанный хмурый человек с обширной лысиной и прямым острым, как у ворона, носом уже не раздражался: теперь в его голосе слышались лишь утомление и скука. Однако нельзя было не заметить, что он все же не махнул рукой на происходящее, и его тоска не претворилась в уныние. Гость, размещенный на втором этаже конгрегатской резиденции, по-прежнему облачался в лучшее из своего гардероба — судя по тому, что приодетым с иголочки Бруно обнаруживал его всякий раз, когда приходил, рядился он так ежедневно. Пухлый подбородок всегда был чисто выбрит; бритву, к немалому удивлению постояльца, ему оставили, демонстративно осмотрев при обыске вещей и так же нарочито небрежно положив обратно. При всем своем упорстве, можно даже сказать, упертости и отчаянности — такой опасности гость не представлял. Его угроза была иной…
— Я полагал, вам будет интересно, что происходит вокруг, святой отец.
— Вокруг — разврат, ересь и непотребство, — отрезал тот хмуро. — Всего лишь несколько улиц довелось мне пройти в этом городе до того, как меня схватили, но даже то, что я видел, приводит на память Исайю: «И Вавилон, краса царства, гордость Халдеев, будет ниспровержен Богом, как Содом и Гоморра»…
— Майстер Гус, — оборвал его Бруно, и тот запнулся, как запинался всякий раз, слыша свое имя вкупе с немецким обращением. — В сотый или, быть может, уже в тысячный раз повторю свой совет быть осторожней в высказываниях, иначе когда-нибудь ваши метафоры выйдут вам боком.
— Собственно говоря, уже вышли, — буркнул Гус, и он качнул головой, поведя рукой вокруг:
— Вы об этом? Бросьте, оказаться почетным гостем ректора академии святого Макария — далеко не самое страшное, что с вами могло случиться, а я бы сказал — самое лучшее в сложившихся обстоятельствах. Или вы предпочли бы оказаться в местной тюрьме, а после и в зале Собора, отчитываясь перед Папой и епископами?
— Для того я сюда и ехал, и вы это знаете.
— Я видел довольно самоубийц, но вы, святой отец, среди них один из самых изобретательных. На родине не нашлось того, кто поднес бы вам факел к костру, и вы явились для этого в Констанц?
— Моя родина — Империя, и здесь я так же дома, как вы, и уж точно больше дома, чем этот антихрист в папской тиаре!
— Ага, — многозначительно произнес Бруно, и гость умолк, глядя на него настороженно. — Ага, — повторил он. — Вот, стало быть, как. Стало быть, хотя бы это в вашем рассудке осталось. Хотя бы это вы понимаете. Это хорошо.
Гость настороженно смолк, выжидающе глядя на Бруно, и, наконец, не услышав более ни слова, осторожно уточнил:
— Что вы имели в виду?
— Хм… — нарочито задумчиво промолвил он. — Что же я имел в виду… Вы, майстер Гус, произнесли некое утверждение, и я сказал «рад, что вы это понимаете». Логично предположить, что я имел в виду именно то, что вы сказали.
— Что Папа — антихрист?
— Вообще говоря, я разумел ту часть вашего изречения, которая про Империю и дом, но да, и про Папу тоже, — согласился Бруно небрежно. — Если б вы продолжили нести прежнюю чушь про защиту своего доброго имени пред ликом наместника Господня и про надежды на оправдание, я бы решил, что вы скорбны рассудком, что для человека в возрасте сорока шести лет, согласитесь, было бы весьма преждевременно и до крайности печально.
— Стало быть, сейчас вы по сути заявили мне откровенно и неприкрыто, что слушать меня не станут и в любом случае осудят?
— Да я твержу вам это с тех
