Их восхитительный роман длился несколько месяцев, и только с ней Фабио чувствовал себя по-настоящему спокойно и радостно. Оттого следующий шаг показался ему совершенно естественным.
— Коли, ты самая восхитительная женщина на свете. Выходи за меня замуж, — сказал он, выбрав удачный момент, когда они сидели на скамейке во время прогулки в саду, и, судорожно пошарив за манжетой, извлек оттуда коробочку с кольцом.
Она испугалась — это было первое, что ощутил Фабио. Испугалась, расстроилась и принялась ему сочувствовать.
— Ты тоже прекрасный мужчина, Фабио. Совершенно замечательный, только я тебе не подхожу, — сказала она, и Фабио знал, понимал, что она и впрямь так считает, для нее это правда. Еще, разумеется, он не подходил ей, и в этом было все дело, но Коли так не сказала бы ни за что, она всегда была к нему добра. Слишком добра, — И я думаю, это не лучшая идея, хотя я понимаю, что твои намерения чисты.
Она взяла его за руку, грустно глядя в глаза, явно подыскивая еще подходящие слова, чтобы его утешить прямо сейчас, когда сама сделала ему больно. И Фабио искренне хотелось утешить ее в ответ. Еще хотелось плакать, но теперь ему придется делать это на чьей-нибудь еще груди, а Коли…
— Мы ведь сможем остаться добрыми друзьями, правда? — спросил Фабио, улыбнувшись ей, совершенно искренне, невзирая на подступившие к горлу слезы. Колетта была замечательной, и ей хотелось улыбаться.
— Я думаю, это было бы лучше всего, — с радостным облегчением ответила она.
И, пожалуй, какое-то время им даже удавалось, но теперь между ними стояло слишком многое. И слишком тяжело оказалось знать, что та, на которой ты собирался жениться, никогда не относилась к тебе настолько же серьезно, как ты к ней. Разумеется, Фабио не винил Колетту ни в чем, ведь сердцу не прикажешь, но было невыносимо больно оказаться лишь недолгим приключением для женщины, с которой готов был связать свою жизнь. И осколки этих разбившихся иллюзий оказались куда острее и ранили куда сильнее осколков его юношеской беззаботной жизни, разбившейся вдребезги после смерти родителей. Фабио невольно думал, что порой лучше вовсе не знать, что другие чувствуют к тебе, потому что без ложных надежд жить тяжелее.
Дама намного старше, дама, которая не воспринимает тебя, как достойного партнера — Дамиана вполне могла это понять и посочувствовать. Ведь чем-то это было схоже с ее ситуацией, когда кавалер не воспринимал ее, как равную, хоть и по совсем иным причинам. Размышляя об этом, Дамиана печалилась, но в то же время не могла не думать, что, будь история графа делла Гауденцио иной, женись он на той, которую действительно полюбил тогда, пять лет назад, еще неизвестно, оказалась бы в его доме нужна служанка. И уж тем более вряд ли он попросил бы ее, Дамиану, составить ему алиби. И девушка понимала, что просто не может сожалеть о том, что все случилось именно так, как случилось.
Вскоре после расставания с Колеттой Фабио совершил крайне неприятное открытие: что их роман, помимо всего прочего, долгое время успешно избавлял его от матримониальных притязаний всей тревизской знати, имеющей дочек на выданье. Теперь, когда он был совершенно свободным и одиноким мужчиной, граф делла Гауденцио немедля сделался самым перспективным в Вентимилье холостяком — и к нему выстроилась очередь из невест и их многочисленных родственников длиннее, чем в кабинет герцога в дни приема просителей. Светские мероприятия превратились для Фабио в настоящую пытку, поскольку большую часть времени он пытался предотвратить очередные попытки кого-нибудь ему сосватать или самостоятельно ему сосвататься.
Едва он успевал вежливо избавиться от графа делла Маринетти, страстно желающего представить ему свою незамужнюю племянницу, как тоже незамужняя синьорина Велия делла Альби случайно роняла ему под ноги свой веер, и его приходилось поднять, с улыбкой подать и, разумеется, познакомиться. А стоило вежливо свести это знакомство на нет, как к Фабио подплывала виконтесса делла Фьори, мать троих дочерей на выданье, с приглашением на обед. Голова ото всего этого порядочно шла кругом, и он бы вовсе свихнулся, если бы его то и дело не спасал Чезаре, с которым они как раз тогда и заприятельствовали: Фабио недавно начал дипломатическую карьеру, а Чезаре тоже был из молодых посольских работников, и они быстро нашли общий язык.
Второй маркиз делла Веккьони, хоть и не был эмпатом, безошибочно умел определять тот момент, когда Фабио уже не мог выносить всеобщих поползновений на сватовство, и, взяв его под локоть, уводил куда-нибудь подальше, по дороге умудрившись прихватить со стола не только вина, но и еды. Чезаре тоже любил путешествовать и все время умудрялся влипать в приключения, о которых потом рассказывал охотно и весело. Так что они замечательно беседовали, то и дело переходя с тревизского на марейский, а с марейского — на сантурский. Потом Чезаре неизменно начинал напевать Фабио какую-нибудь арию из какой-нибудь новой, или даже не очень новой оперы — казалось, он знает наизусть их все. А потом они вместе пели сантурские народные песни. К этому моменту Фабио уже не стеснялся ни того, что голос у него хуже, чем у Чезаре, ни того, что их буйство могут услышать. Он чувствовал себя весело и беззаботно, а главное — вокруг не было ни единой девицы и ни единого родственника какой-нибудь девицы, что Фабио безмерно радовало.
Однако в тот день Чезаре на прием, как назло, не пришел, и, в конце концов не выдержав, Фабио схватил первый попавшийся кувшин с вином и бокал и скрылся ото всех в углу достаточно дальнем и темном, чтобы его ни в коем случае не нашли. Но каким-то удивительным образом буквально через четверть часа его с легкостью обнаружила там синьора Аделия. Она была женщиной действительно не самой завидной судьбы: родители сосватали ее совсем юной за виконта, которому сейчас на вид было лет девяносто, а тогда — ну точно не меньше восьмидесяти. Младшей дочери бедного семейства крутить носом не приходилось.
