Мартин лежал на диване, сцепив пальцы, все еще дрожа. Не плохой человек. Возможно, даже, и поступок не плохой.
Он поднялся с дивана и попробовал еще раз дозвониться Кэрол.
– Алло.
Он вздрогнул от удивления и пригладил волосы пятерней.
– Привет, Кэрол. Это Мартин.
– Так и думала, что ты позвонишь. Я работала.
Не успев взять себя в руки, Мартин сорвался.
– Ты поставила меня в ужасно затруднительное положение. Черт побери, Кэрол. Черт побери.
– Тише, тише. Прости.
– Ты меня ненавидишь, что ли?
– У меня нет к тебе ненависти. Слушай. Я только что вернулась. Ты хочешь поговорить со мной, но давай не сегодня. Очень поздно. Я работаю на корпорацию «Проектировщики разума» в Сорренто-вэлли. Устроилась через StarTemp, ты их знаешь. Если бы ты смог приехать…
– Да. Я знаю, где это. Какая лаборатория?
– Тридцать первая. В середине утра?
– В десять.
– У меня нет к тебе ненависти, Мартин. Должна ли быть, не знаю, но ее нет. Утром поговорим.
Они коротко попрощались.
Повторы отчетов АСИДАК утратили свое очарование, и он выключил экран короткой командой «Стоп». Чуть виновато он осознал, что его трясет не из-за моральной дилеммы; с той минуты, как поступило предложение, ее на самом деле не стало. Его трясло от воодушевления и волнения.
11
В обществе белых любой черный – дрессированный медведь. Вот что я иногда чувствую даже со своей белой женщиной, которая не проявляет ни малейших признаков такого восприятия. Любит ли она меня за то, что я – единственный черный мужчина-писатель, которому выпал шанс стать известным в США в этом поколении? Не более одного, согласно старому закону. Самый серьезный порок из всех – это отпечаток, оставленный историей на моей собственной душе. Я не способен любить ее; я вижу ее искаженным взглядом.
К семи часам Ричард Феттл, медленно ковыляя по лестнице из крошащегося бетона и стали, вернулся в свою квартиру в теневой зоне. Он отгреб ногой в сторону ворох желтых и коричневых банановых листьев, скопившихся на лестничной площадке второго этажа, вставил гладкий от времени и использования латунный ключ в хитрый замок и поздоровался с дешевым десятилетним домашним диспетчером на закопченной каминной полке:
– Это я. Только я.
– Добро пожаловать домой, господин Феттл, – прохрипел домашний диспетчер. Однажды он меня не узнал. Поднял жалкую вонь. ЗОИ не приехала. Однако соседи заглянули. Проверить. Позаботиться о ближнем.
Он сделал себе чашку кофе и сел на стул, изготовленный им двадцать лет назад для
Удобный стул – последнее из его изделий. Он отдал его
Он мельком взглянул на планшет, отметил для себя некоторые статьи в сегодняшнем «Теневом гомоне», которые хотел прочитать, допил кофе и задумался, что приготовить на ужин. Он не был голоден, но телу требовалась еда. Говоря откровенно, сейчас он был подавлен, выходил из стресса, все истории уже рассказаны всем, кому следовало, оставались только его собственные мысли дурная компания. Со мной обошлись незаслуженно грубо хватит причитать придави прошлое ублюдок
Твоя жена
Твоя жена, отдал стул ей. Однако сейчас не время думать об этом. Ричард закрыл глаза, откинулся на спинку стула, и тот дружелюбно выдвинул подставку для ног и изменил наклон подлокотников.
Почему он это сделал. Мадам де Рош считает – никакого безумия; натурал. Тогда почему. Блистательность, сгубила, Эмануэля говорят, говорят. Глубокая развращенность, поднимаясь, выблевывает мерзость, как собака. Пузырь зла в неподвижных водах зловонные газы. Вот где поэтика. Ничто не заслуживает беспокойства. Если не развращен, не безумен, то рационален. Думающий все время; планирующий. Форма выражения. Выражение истинного величия, не вмещающегося в узкие рамки человеческой морали. Сделал это ради своего искусства, чтобы увидеть, во что сможет превратиться. Убить себя столь же надежно, сколь их; никаких сомнений, у него не было жизни, к которой он мог бы вернуться. Убийца убивает дважды. Каждая его жертва – два убийства. Нет. Себя он убивает всего один раз; одного убийства вполне достаточно, чтобы тебя отправили на глубокую коррекцию, возможно, после нее выйдешь уже не ты. Хотел пройти через все это, быть может; убить быть пойманным стать осужденным и пройти глубокую коррекцию… Получите нового Голдсмита. Чтобы посмотреть, выживет ли в нем поэт. Как ученый, ставящий опыты на себе.
Ричард так крепко сжал веки, что его нос наморщился.
Я заурядный человек с заурядными желаниями. Я хочу, чтобы меня оставили в покое. Хочу забыть.
Но забыть было невозможно. Он справился с вялым побуждением открыть на планшете все сети и ЛитВизы и погрузиться в широко известные факты. Достаточно было просто знать; массовое убийство совершил, вероятно, человек, которым Ричард восхищался как никем другим.
– Кто-то идет, – прохрипел домашний диспетчер. Мимо проходили люди, и всякий раз диспетчер не мог определиться, надо ли выражать озабоченность.
Дверные куранты, столетний покрытый патиной медный антиквариат, неуклюже задвигались и зазвонили. Ричард представил, как они стряхивают пыль; их редко беспокоили. Он сложил стул и сгорбился возле двери, глядя в позеленевший медный глазок.
Женщина, черные волосы, длинное серо-оранжевое платье, сжимает плетеную сумочку. Надин Престон.
– Приветик, – сказала она, наклоняясь к глазку. – Я подумала, тебе кисло.
Ричард открыл дверь.
– Входи, – сказал он похоронным голосом и посторонился. Затем кашлянул и покачал головой, отгоняя мрачный настрой. – Пожалуйста, заходи. – Всегда он приходил к ней, не наоборот, чтобы не навязывать свое общество в неудачное время. Интересно, подумал он, меня должна тронуть ее забота?
– Тебе кисло? – спросила она жизнерадостно.
– Отчасти, – признался он.
– Тогда тебе необходима компания.
– Пожалуй, да, наверное, – согласился он.
– Что-то мало восторга. Ты ел?
Он покачал головой.
Она открыла сумочку и достала вакуумную упаковку вечного мяса.
– С этим я могу творить чудеса, – заявила Надин. – Есть картошка?
– Сушеная, – сказал он.
– У нас будет пастуший пирог.
– Спасибо, что пришла, – сказал он.
– Ты мне не всегда рад, – сказала Надин, скромно глядя на ковер. – Но я знаю, когда тебе необходим кто-то, и сегодня тебе не следует спать одному.
У пастушьего пирога был славный вкус картошки, сдобренной солью и чесноком, и это напоминало ему Надин, женщину соль-с-чесноком. Пока они ели, она рассказывала истории из жизни визоиндустрии теневой зоны, какой она ее знала когда-то, и нынешней, с которой еще имела дело. Это уводило его мысли от проблемы сегодняшнего дня, пока не образовался разрыв между ним и недавними воспоминаниями, и он слушал ее, до того усталый, что видел бледные призраки галлюцинаций. Синяя фигура в плаще на границе поля зрения.
– Ту сцену они снимали с музыкой, – рассказывала Надин о производстве какого-то визиофильма десятилетней давности. – Режиссеру нужно было показать, что музыкант, виолончелист, стал играть действительно намного лучше, чем раньше, и наш спец по звуку сказал: да, но у нас уже лучший саундтрек, какой мы
