— Его правда зовут Жинь? — спросила я, не выдержав долгого молчания.
— Да, — кивнул Ахмед, — но полностью — Аджинад аль-Оман бин Изман. Это Лин, его мать, называла его Жинем.
За два месяца не назвать мне своего настоящего имени! Я сердито вздохнула.
Принц улыбнулся.
— Думаешь, он тебе не доверяет? Зря… Видишь? — В его руке появился двойник уже знакомого мне компаса. Мне вспомнилась татуировка на спине у Жиня рядом с чайкой — тоже компас. На груди солнце, а между ними бьётся сердце. — Громанская работа. Альбы чтят магию, галаны — науку, а громанцы научились сочетать одно с другим. Наши компасы настроены друг на друга, они у нас уже шесть лет, и, не будь их, жизнь бы нас с братом давно разлучила. Он, конечно, способен и на безрассудство, но не настолько, чтобы доверить свою родную кровь кому попало… Ты, наверное, знаешь, что увезла нас тогда из дворца мать Жиня, — продолжал Ахмед, погрузившись в воспоминания.
Не знала я и этого, да и почти ничего, но перебивать не стала, слушала молча.
— С моей матерью они были как сёстры, попали в гарем почти одновременно, я старше Жиня всего на пару часов. Я пятый сын, он шестой, так что отец обращался с нами лучше, чем с самыми младшими, но всё равно замечал мало. Так уж судьба сложилась… Впрочем, Жинь не верит в судьбу. Представляешь, я не помню даже лица своей матери: слишком маленький был, когда она умерла.
Я вспомнила: та самая красавица жена, которую султан забил до смерти, когда она родила Далилу. Для меня — всего лишь несколько слов из сказки, а для Ахмеда — родная мать.
— Про Мирадж я вообще мало что помнил. Когда родилась Далила, брат сильно болел. Наши матери решили бежать вместе, как только узнали, что моя беременна от джинна. Срывать с места больного мальчика им не хотелось, но оставлять Далилу в Измане было ещё опаснее… Помню ту ночь одними урывками: как цеплялся за юбку Лин, когда она снимала один за другим золотые браслеты, подарок султана, чтобы заплатить за место на корабле в Сичань, и потом сидел на жёсткой качающейся скамье, обнимая брата, дрожащего в ознобе, а Лин укачивала на руках орущего младенца и просила меня молиться за Жиня, чтобы он перенёс долгое плавание… — Ахмед сглотнул комок в горле, перевёл дух. — С тех пор я уже счёт потерял, сколько раз приходилось за него молиться Всевышнему, — брат вечно ходит по краю.
— Есть люди, которых так и тянет на линию огня… ваше величество.
— Просто Ахмед… Глянь вокруг — где тут какое величие? — Снова улыбка, но совсем не та, что у Жиня, задорная и хитроватая, а скорее грустная. — Брат и впрямь не слишком тревожится о своей безопасности, но чаще всего бросался, как ты говоришь, на линию огня, только чтобы защитить нас с Далилой. Сейчас он впервые рискнул жизнью ради кого-то другого. — Принц со значением посмотрел на меня.
Я молчала, глядя на Жиня. Его чужеземные черты были единственным знакомым и родным в этом странном месте с аловолосыми принцессами и золотоглазыми оборотнями, хотя и он стал почти незнакомцем, едва Ахмед назвал его братом.
— Все они сражаются за тебя, за твою власть… — медленно проговорила я, — но стоит ли она их жизни… его жизни? — Я кивнула на раненого. — Султан убил твою мать, нынешний султим украл твой трон, но это твои личные обиды. Интересно тебе, например, кто убил мою мать?
Я не хотела, чтобы мои слова звучали резко, но… Надо знать, для чего всё это. Кого собирается спасать Ахмед? Есть ли ему дело до прочих обитателей пустыни?
Мятежный принц покачал головой:
— Я здесь не ради власти. — Лицо его осталось невозмутимым, голос — спокойным, без капли высокопарности. — Мой отец правит Мираджем, не уступая никому даже крупинки своей власти. Он не знает других способов, оттого здесь и нищета, и голод, и чужая армия. Я с самого начала не собирался править, как он… Мы с Жинем странствовали повсюду: побывали на Ионийском полуострове, где всё решает народный совет из богатых и бедных наравне; и в Амонпуре, где торговля и ремёсла обогащают страну; и в Альби, где женщины могут наследовать землю и равны мужчинам во всём; и в Эспе… где мы напились и сделали себе вот это… — Он оттянул воротник и показал татуировку. — Солнце — сичаньский символ удачи, а в скитаниях по морю от одной работы к другой без удачи никак. Тогда я и думать не думал, что оно станет символом моих сторонников. Люди песков должны сами управлять своей страной, — продолжал принц, воодушевляясь. — Здесь у каждого в сердце пылает огонь, Мирадж полон величия и в то же время — зла и несправедливости, в которых виноват отец и его союзники-галаны. Он наполнил страну ненавистью и насилием, наполовину отдав в руки иноземцам, и мой брат Кадир похож на него. Если мы ничего не изменим, они погубят Мирадж окончательно… Наш народ заслуживает лучшей участи! — Лицо его сияло, глаза горели. — Чтобы умница Шазад не стыдилась, что она женщина, а демджи не боялись за свою жизнь, потому что мой отец связался с фанатиками, ненавидящими магию. Мы могли бы сделать Мирадж величайшей страной мира!
Он говорил, и я невольно заражалась его горячей верой. Вспомнился парень, которого схватили возле стрельбища в Шалмане, когда мы повстречались с Жинем. За призывы к мятежу вешали, но мальчишка всё-таки кричал про новые рассветы… Только теперь я поняла почему.
Глава 19
В оазисе стемнело неожиданно быстро. Пока мы шли с караваном через Песчаное море, я как-то об этом не думала, но Шихаб, самая длинная ночь в году, уже приближался. Сумерки приглушили пестроту шатров и зелёной листвы. Среди деревьев замерцали костры, вокруг которых ужинали, болтали и смеялись. У нас в Пыль-Тропе ели за закрытыми дверями, жадно цепляясь за каждый кусок. Здесь пища была разложена на большом ковре в центре лагеря рядом со стопкой разномастных тарелок.
Мы с Шазад устроились вдвоём у крошечного костерка. Она наполнила две тарелки лепёшками и фруктами и протянула одну мне.
— Откуда пришли все эти люди? — спросила я, наваливаясь на еду и только теперь осознав, насколько проголодалась.
