– Понимаю, что немного рановато, но думаю, ничего страшного, если вы меня впустите. В конце концов, я здесь работаю!
– Знаю, сэр. Но несколько дней назад мне сказали, что нужно строго соблюдать наш пропускной режим. Было похищено имущество.
– Что за имущество, Генри? Книги?
– Нет, сэр. По-моему, это было что-то из аудиовизуального отдела. Может быть, видеокамера или магнитофон. Точно не знаю.
– Что ж, даю тебе слово – просто открой дверь, и я сразу поднимусь наверх, к моему столу. У меня работы сегодня невпроворот.
Помешкав, Генри выполнил-таки мою просьбу, а я сдержал слово.
Библиотека, в целом, была довольно просторным зданием, но при этом отдел языкознания и литературы занимал относительно небольшую площадь на втором этаже – длинное узкое помещение с высоким потолком и шеренгой филенчатых окон вдоль одной из стен. Другие стены были заставлены стеллажами с книгами, вокруг стояли длинные учебные столы. Но по большей части комната, в которой я работал, была открытой. Две большие арки вели в другие отделы библиотеки, а неприметная, самая обычная на вид дверь вела в хранилище библиографического фонда, где бесчисленная армия томов молчаливо выстроилась вдоль бесконечных рядов полок, укрытая от посторонних глаз. В предрассветной темноте истинные размеры вверенного мне отдела было не разглядеть. Лишь луна высоко в небе, сиявшая в окнах, открывала мне путь к рабочему месту, что находилось в середине длинной и узкой залы.
Добравшись до своего стола, я зажег маленькую лампу, которую много лет назад притащил сюда из дома. Не то чтобы я нуждался в дополнительном освещении во время работы – мне просто нравилась ее неброская старомодность. На мгновение я вспомнил о доме с верандой, где ни в один рожок не была вкручена лампочка, где лунный свет лился через окна на ковер, кишащий паразитами. Те особые ощущения, состояние разума, ассоциировавшиеся с монологом на пленке, в этот раз не давали о себе знать, хоть мое теперешнее одиночество в библиотеке за несколько часов до рассвета весьма и весьма располагало к чему-то подобному, походя на сюжет из какого-нибудь причудливого сна.
Не зная, чем заняться, я сел за стол, как делал всегда, приступая к работе, – и только сейчас заметил на нем большой пухлый конверт. Когда я уходил с работы вчера, его совершенно точно здесь не было. В тусклом свете настольной лампы конверт казался старым. На нем не было никаких пометок, но при этом он был запечатан.
– Кто здесь? – спросил я каким-то чужим голосом. Я заметил что-то краем глаза, рассматривая послание на столе, прочистил горло. – Генри, это ты? – я не поднимал глаз от столешницы, не оборачивался. Ответа не последовало. Но я совершенно точно был здесь не один.
Медленно повернув голову вправо, я сфокусировался на арке в другом конце залы. В том проеме, что вел в соседнее помещение, где лунное сияние проникало сквозь филенчатые окна внутрь, застыл силуэт. Я не видел его лица, но мгновенно признал длинное свободное пальто и шляпу. Тот самый человек, замеченный мною в предрассветной мгле на остановке по пути сюда, – ошибки быть не могло. Он встретился со мной в библиотеке, как Далия и обещала. В тот момент показалось неуместным спрашивать, как он попал в библиотеку, или заботиться о формальных приветствиях. Я просто с ходу завел речь, что репетировал с тех самых пор, как Далия позвонила мне на исходе ночи.
– Давно хотел с вами познакомиться, – начал я. – Ваши монологи-фантазии, как я их назвал, произвели на меня неизгладимое впечатление. Ваши работы не похожи ни на что другое в искусстве и даже в метаискусстве. Нахожу почти невероятным, как точно вы раскрыли тему, с которой я и сам знаком не понаслышке. Конечно, я не говорю о теме буквально – не о доме с верандой, не о фабрике – но о вашем видении вещей. Когда на своих записях вы говорите такие слова как «бесконечные ужас и мрачность» или «непрекращающееся отрицание цвета и жизни», мне кажется, моя реакция именно такая, какую вы ожидали при создании ваших работ.
Я продолжал в том же духе еще некоторое время, обращаясь к безликому силуэту, который не подавал виду, что слышал мои слова. Однако в какой-то момент мой монолог свернул в незапланированном направлении. Внезапно я начал говорить о вещах, которые не имели ничего общего с тем, что я упоминал раньше, которые противоречили даже моим ранее озвученным утверждениям.
– Сколько себя помню, – сказал я, продолжая говорить с фигурой, стоявшей в арке, – у меня было сильно развито эстетическое восприятие того, что я называю ледяным мраком вещей. В то же время я был бесконечно одинок и ни с кем не мог разделить его. Такое сочетание чувств кажется парадоксальным, поскольку подобный взгляд на вещи, казалось бы, исключает саму эмоцию одиночества или любое чувство нестерпимой печали. Все эти душераздирающие чувства, как принято считать, преклоняются перед произведениями искусства, подобным вашим, ибо в полную силу выражают то, что я называю ледяным мраком вещей, который погружает и разрушает все ощущение в атмосфере, пронизанной безутешными истинами, визионерским безвременьем и безжизненностью. Однако должен заметить, что эффект, как я теперь считаю, оказался прямо противоположным. Намереваясь выразить холод и мрак вещей в своих монологах, вы потерпели крах как на художественном, так и на внехудожественном уровне. Вы подвели свое же искусство, подвели себя и меня. Если бы ваши работы наполняли душу подлинной мрачностью вещей, то я не испытывал бы потребности в знакомстве с вами, этой нестерпимой печали, что вызвана осознанием того, что есть кто-то еще, похожий на меня, чувствующий и видящий мир, как я, способный поделиться своими чувствами со мной – пусть даже и в форме тех начитанных на пленку монологов. Кто вы такой, чтобы из-за вас я приходил сюда задолго до рассвета? Почему я вдруг почувствовал, что так надо поступить? Почему вообще я должен знать вас лично? Такое поведение нарушает все принципы, по которым я жил, сколько себя помню. Кто вы такой, чтобы из-за вас я нарушал свои извечные правила? Думаю, теперь мне все становится ясно. Далия вас надоумила. Вы и Далия сговорились против меня, ну и против моих нелепых принципов. Каждый день она сидит на телефоне, проворачивает всякие выгодные сделки, и ей нестерпима сама мысль, что я просто сижу у нее в тиши и покое, коротаю перерыв на обед в ее отвратительной галерее. Она чувствует, что я жульничаю, потому как я ни разу не заплатил ей за какую-нибудь сделку. Не пытайтесь
