Каждое утро первый входивший в цех рабочий включал конусообразные лампы, что свисали с потолка на длинных тросах. Освещение же в конторке включал сам мистер Фроули – он заступал на свой пост примерно в то же время, что и остальные. Однако в то утро в его кабинете не горел свет. Мы предположили, что новый управляющий, хоть и на время, но все-таки перенявший обязанности Фроули, по каким-то причинам задерживается. Но стоило свету дня пробиться сквозь туман за узкими прямоугольными окнами завода, мы заподозрили, что все это время временный управляющий находился в своем кабинете. Слово «заподозрили» тут уместнее всего – при выключенном свете сквозь матовые внутренние перегородки конторки мало что можно было разглядеть внутри, а солнечные лучи снаружи пробивались сквозь привычную дымку. Если новый управленец, которого «Квайн Организейшен» усадила в кабинет Фроули в углу фабричного помещения, занял согретое местечко, то ему там, по-видимому, так хорошо сиделось, что он даже не вставал – сквозь матовые стекла мы не различали его силуэт ни с улицы, ни из цеха.
Даже если никто и не говорил ничего, что конкретно указывало бы на присутствие или отсутствие нового начальства на фабрике, я замечал, что в начале трудового дня почти все рабочие у сборочных столов в какой-то момент нет-нет, да и бросают взгляд на офис мистера Фроули. Мой стол располагался ближе остальных, и от него-то, пожалуй, можно было увидеть и больше, точно рассмотреть, есть ли кто внутри. Но те, кто работал со мной за этим столом, лишь переглядывались иной раз украдкой, будто спрашивая друг друга: ну, что думаете? Никто ничего не мог сказать наверняка – возможно, прошло еще слишком мало времени, чтобы во всем разобраться.
Тем не менее все мы действовали так, будто в офисе действительно кто-то был, как обычно ведут себя рабочие под тщательным надзором и жестким контролем. По мере того, как летели часы, становилось все более очевидным, что кабинет кем-то занят – вот только кем? Во время первого перерыва кто-то обмолвился, дескать, фигура за матовым стеклом уж чересчур бесформенная, подозрительно бесформенная; кто-то из моих коллег упомянул темную рябь, ползавшую по неровной стекольной поверхности перегородок кабинета начальника. Всякий раз, когда глаза рабочих фокусировались на том пульсирующем движении, источник его исчезал или рассеивался вдруг, словно туман. Ко времени перерыва на обед число наблюдений выросло – многие сходились в том, что видели медленно меняющийся контур, темный, клубящийся и похожий на грозовую тучу на пасмурном небе. Кому-то он казался всего-то бесплотной тенью – даже с оглядкой на то, что подобных теней они нигде более не видели; иногда мерещились метания из стороны в сторону, будто некто расхаживал по кабинету взад-вперед, как по клетке. А еще кто-то брал на себя смелость утверждать, что различим и сам обладатель тени – пусть и искаженный, трудноопределимый. Они твердили что-то о его «головной части» и о «выступах на руках» – хотя даже эти более привычные определения нуждались в уточнении: все эти условные части тела вели себя внутри офиса аномально.
– Не похоже, что он сидит за столом, – говорил один из мужчин. – Скорее сидит на нем на корточках. Или пристроился где-то сбоку.
Что-то похожее, к слову, замечал и я, равно как и коллеги, работавшие справа и слева от меня. Но человек, трудившийся прямо напротив моего рабочего места – его звали Блехер, он был моложе остальных и всего на пару лет старше меня – не произнес ни единого слова о том, что мог разглядеть в офисе управляющего. Более того, весь день он работал, не сводя глаз с металлических деталей, он всегда смотрел только вниз, даже когда отдыхал или ходил в туалет. Ни разу не кинул и взгляда в тот угол, от наблюдения за которым по прошествии времени все остальные не могли даже оторваться, А потом, в конце рабочего дня, когда атмосфера на фабрике стала гнетущей от наших сказанных слов и невысказанных мыслей, когда надо всеми нами, как и внутри нас, зловещей тенью висело чувство незримого наблюдения (я, например, ощущал какие-то внутренние оковы на теле и разуме, и они не давали мне уйти далеко от своего рабочего места), Блехер наконец сломался.
– Хватит! – крикнул он. Его голос дрожал от трудно сдерживаемой ярости, накопленной за день. Обращался он скорее к себе, чем к нам.
– Хватит! – повторил он, отойдя от сборочного стола и решительно направившись к двери кабинета начальства, сделанной из такого же матового стекла, что и окна. Не медля ни секунды, даже не постучав и никак не объявив о своем вторжении, он ворвался в офис и захлопнул за собой дверь. Взгляды заводских, все как один, сошлись на угловом кабинете. Мы столько спорили о физической природе временного управляющего, а теперь на темных очертаниях Блехера матовое стекло будто бы и не сказывалось никак – мы без труда следили за его перемещениями внутри. Случилось все очень быстро, мы застыли, словно разбитые параличом, как иногда случается во сне.
Секунду Блехер стоял неподвижно перед столом начальника, а потом сорвался с места и забегал по кабинету, будто спасаясь от чего-то, преследующего его. Он врезался в картотечные шкафы, опрокидывал их, а потом и сам рухнул на пол. Вскочив снова, он стал дико размахивать руками, будто отгоняя рой насекомых, – его силуэт некой дрожащей аурой окутала мутная подвижная масса незнамо чего. Он всем телом врезался в матовое стекло перегородки – я даже подумал на мгновение, что оно разобьется и Блехер вывалится наружу. Но стеклянный барьер устоял, и Блехер, спотыкаясь, вышел из кабинета и уставился на нас. А мы таращились на него. Руки у него дрожали, в глазах застыли замешательство и недоумение.
Дверь за спиной Блехера осталась полуоткрытой, но никому в голову не пришло заглянуть в кабинет. Мешал этому и сам беглец – отойдя на шаг, он будто прирос к тому месту, где стоял. Затем дверь наконец стала медленно закрываться за ним, без всякой видимой причины демонстративно поворачиваясь на шарнирах. Раздался щелчок – дверь плотно вошла в проем. Когда с той стороны двери кто-то повернул замок, Блехер наконец-то вышел из ступора и рванул прочь из цеха. Мгновение спустя прозвенел звонок, извещавший о конце рабочего дня, – пронзительный, словно сирена воздушной тревоги, и преждевременный: покидать рабочие места нам было еще рановато.
Стряхнув оцепенение, мы покинули цех сплоченными рядами, шагая размеренным шагом, не говоря ни слова. Мы не нашли Блехера на улице – впрочем, не думаю, что после всего кто-то ожидал встретить его у
