Бенсен и Норрис изо всех сил вцепились в канат, к другому концу которого был привязан Махоуни, и стали тянуть его к берегу.
Однако, несмотря на колоссальные усилия, их все дальше и дальше утаскивало в море. Бенсен расставил ноги, откинулся назад и напряг все свои мускулы, однако рыхлый песок на дне был плохой опорой для ног. Он чуть не потерял равновесие, поневоле наклонился вперед и — шаг за шагом — был вынужден двигаться в сторону моря. Находящийся рядом с ним Норрис испуганно вопил, но Бенсен этого не слышал или не обращал внимания на крики товарища.
В том месте, где Махоуни исчез под поверхностью воды, море начало клокотать, разбрасывая шипящую белую пену. Затем появилась рука Махоуни, совершающая такие движения, как будто он лихорадочно искал, за что бы ухватиться. Вслед за этим из глубины вынырнуло что-то зеленое и бесформенное, обвилось, словно канат, вокруг руки Махоуни и грубым рывком утащило ее под воду.
Увиденное придало Бенсену сил. В отчаянном усилии он рванулся назад и изо всех своих сил потянул канат к берегу.
— Тяни, Фрэд! — выкрикнул он, задыхаясь. — Черт возьми, тяни его! Там, должно быть, осьминог или что-нибудь подобное!
Это была какая-то странная борьба. Бенсен не осознавал, сколько же времени она продолжалась — секунды, минуты, а может быть, часы. Море клокотало и пенилось уже совсем недалеко от них, и несколько раз над поверхностью воды появлялась голова Махоуни, а вместе с ней — что-то большое и зеленое, которое своими слизистыми щупальцами почти полностью закрывало Махоуни лицо. Бенсен почувствовал, что стер кожу на руках, и они снова кровоточили, но он, не обращая внимания на боль, изо всех сил тянул канат к берегу, пытаясь противостоять той силе, которая тащила его в глубину моря.
И вдруг все закончилось. Канат в руках Бенсена в очередной раз сильно напрягся, дернул его с чудовищной силой в сторону рифов и — провис!
Даже не успев вскрикнуть от испуга, Бенсен потерял равновесие и упал на спину. Погрузившись с головой, он невольно хлебнул морской воды и начал лихорадочно барахтаться. Ему все же удалось вынырнуть и глотнуть воздуха. Задыхаясь, он сумел встать на ноги, выплевывая воду и желчь. На какое-то мгновение море, берег и небо расплылись у него перед глазами, вовлекаясь в хаотичный круговорот. Его тело стал охватывать парализующий холод. И тут…
И тут что-то коснулось его правой ноги!
Бенсен пронзительно вскрикнул: ноги коснулось что-то слизистое и мягкое, но тем не менее ужасно сильное, и это что-то было ничем иным, как тем
Отчаянно рванувшись, Бенсен освободил ногу от хватки слизистого существа, бросился в сторону берега и поплыл так быстро, как только мог. Он снова хлебнул воды и закашлялся, но все равно продолжал плыть к берегу, так быстро, как еще никогда не плавал в своей жизни. Последние десять-пятнадцать ярдов по мелководью он буквально пробежал на четвереньках.
Бенсен и Норрис добрались до берега практически одновременно. Несколько минут они в изнеможении лежали на берегу, тяжело дыша, не в силах не то что сделать хотя бы шаг, но даже и пошевелиться. В ушах у Бенсена гудело. Он дрожал от холода, а его сердце колотилось так сильно, что казалось, будто оно вот- вот разорвется на части.
Наконец Норрис медленно перевернулся на спину, кряхтя, приподнялся на локтях и подтянул ноги к туловищу. Все его тело дрожало, а зубы стучали от холода.
— О господи, Леннард, — забормотал он. — Он… он погиб. Махоуни погиб. Он… он утонул.
Бенсен принял то же положение, что и Норрис. Холод был просто мучительным, а ветер врезался в кожу, словно невидимые ножи. Но еще хуже, чем холод, терзающий тело, было то — буквально леденящее душу — чувство, которое постепенно охватывало его изнутри. Он медленно поднял руку, смахнул соленую морскую воду с глаз и громко вздохнул.
— Нет, — сказал он очень тихо, но убежденно. — Он не утонул, Фрэд.
Норрис с удивлением посмотрел на него, несколько раз судорожно сглотнул и затем бросил взгляд на море. Вода уже перестала бурлить. Море, обманчиво спокойное, теперь стало похоже на огромную могилу.
— Он не утонул, Фрэд, — сказал Бенсен еще раз. Помолчав немного, он сжал кулаки и посмотрел на то место, где исчез Махоуни. — Что-то его убило. И я клянусь тебе, что выясню, что же это такое.
Норрис растерянно заморгал. Его лицо стало белым, как прибрежный песок, на котором они сидели, а дыхание — быстрым и неровным.
— А… как? — спросил он.
— Филлипс, — буркнул Бенсен. — Всезнающий Филлипс должен и это знать.
Поднявшись, он выпрямился, но тут же снова наклонился. Вокруг его правой щиколотки обвилось тоненькое серенькое волоконце, похожее на полусгнившую водоросль, как раз в том месте, где он почувствовал прикосновение того существа. Вспомнив об этом — слизистом и мягком — прикосновении, Бенсен содрогнулся. Он поспешно сорвал со своей ноги волоконце и с отвращением вытер руки о песок. После этого он снова выпрямился.
— Пошли, — сказал он. — Пошли отсюда, пока не начался шторм. У меня есть пара вопросов к мистеру Филлипсу.
По ночам мне все время снились кошмары. Это был один и тот же сон, все время один и тот же — жуткая череда видений, причем я точно не помнил, что именно мне снилось, но я почти регулярно, вскрикнув во сне, просыпался ночью весь в поту, а пару раз — об этом Говард рассказал мне позже — ему с Рольфом пришлось изо всех сил держать меня за руки и за ноги, потому что я судорожно бился во сне, едва не изранив себя. Я никак не мог вспомнить, о чем же был этот сон, за исключением одного: в моем сне фигурировал некий мужчина. Он был с бородой и с белой, похожей на зигзагообразную молнию прядью волос, начинавшейся у его брови и тянувшейся почти до затылка. Кроме того, во сне часто появлялось и некое злое существо, которое я толком никак не мог рассмотреть. Мне казалось, что оно состояло из черноты и превратившегося в плоть ужаса, а также из извивающихся щупальцев и уродливого, похожего на попугаичий, клюва, с которого капала кровь. А еще во сне мне всегда слышались голоса. Они вели беседу на языке, который я не понимал, но знал, что он древнее человеческой расы, может быть, даже древнее самой жизни. Впрочем, даже хорошо, что мне никогда не удавалось вспомнить подробности этого кошмарного сна, потому что, если бы мне это удалось, мой рассудок, наверное, не выдержал бы. Мне и без того было не по себе. Видения, которые удержались в моей памяти, были расплывчатыми и блеклыми, словно их заволакивал туман или наползающая клочьями густая дымка: это были какие-то ландшафты, быть может, даже города, погруженные в черноту или же окрашенные в тусклые цвета, для которых на человеческом языке и названий-то нельзя было сыскать; странные искаженные предметы; черные моря из жидкой смолы, на берегах которых кучами валялась какая-то мерзость…
Я с трудом отогнал от себя обрывки этих видений, подошел к окну и глубоко вдохнул. Было холодно. В воздухе пахло снегом и соленой водой. Я некоторое время неподвижно постоял у открытого окна, глубоко дыша и наслаждаясь ощущением покалывающего холода, распространяющегося в моем горле. Это чувство было приятным, хотя оно могло вот-вот стать болезненным. Холод позволял мне, пусть даже и на короткое время, восстановить ясность мыслей. Так я стоял целую минуту, глубоко и размеренно дыша и разглядывая улицу. Время близилось к полудню, по улице сновало множество людей, спешивших по своим делам — делам, которые могут быть у обычных людей в обычный ноябрьский день. Вид, открывавшийся из окна, мог бы казаться просто идиллическим, если бы не темные тучи, клубившиеся неровной черной полосой на горизонте с восточной стороны, и если бы не раскаты грома, время от времени доносившиеся оттуда. Молча поглазев на улицу, я закрыл окно и повернулся к Говарду.
— Ты рассказал мне все? — обратился я к нему.
Говард опустил газету, посмотрел на меня и устало улыбнулся. Он выглядел изможденным. Под глазами у него были большие темные круги, а когда он складывал газету, я заметил, что его пальцы слегка дрожали. В отличие от меня, он всю прошедшую ночь не сомкнул глаз. Они с Рольфом по очереди дежурили у моей кровати, и в последний раз была очередь Говарда.
Он зевнул, небрежно положил газету возле себя на пол, встал и подошел к камину, чтобы подержать
