Мелкий холодный дождь начался ночью. К утру он не ослаб и не усилился, продолжая с удивительной настойчивостью наводить тоску на всех обитателей замка. Отсутствие ветра, низкие нависшие серые обрюзгшие тучи — в такую погоду время останавливалось. Утро, полдень, вечер — всё слилось в неспешно текущий поток.
Прошло три недели после страшных событий.
Герард вздохнул, касаясь туго забинтованной груди. Стянувшиеся заживающие швы чесались под повязкой. Сегодня он наконец-то смог впервые сесть на коня. Такое привычное действо на этот раз принесло усиленное сердцебиение и лёгкое головокружение.
Элмо Касимиро, стоя на крыльце, сложив руки на груди, заметив, как его сиятельство повело в сторону на высоком сильном скакуне, с сарказмом в голосе и хорошо скрытым беспокойством, бодро изрёк:
— Господин граф, если вы, презрев все мои уговоры, упадёте с коня, я уложу вас на ложе ещё как минимум на две недели. Завтра я хочу снять оставшиеся швы, и сегодняшняя прогулка совсем нежелательна. Неделю, точно, нежелательна. — На полное игнорирование его слов, перехватив косой взор молчаливого угрюмого собеседника и его сведённые к переносице брови, тяжело вздохнул: — Chi vive nel passato, muore disperato (прим. авт., итал. Живущий прошлым умрёт от отчаяния). — Безнадёжно махнув, крикнул вдогонку, в спины тронувшихся всадников: — Не дайте ему упасть! — Нахмурившись, открывая дверь в полукруглый зал, пробубнил: — Quella destinata per te, nessuno la prenderà (прим. авт., итал. Что предназначено тебе, не возьмёт никто).
Бесшумно окутав надоедливой моросью всё вокруг, ситник незаметно проник под быстро отсыревшую одежду, водяной паутиной покрыл заросшее щетиной лицо его сиятельства. Конь под ним, чуя мрачное настроение и состояние хозяина, осторожно нёс его, приостанавливаясь перед глубокими лужами, косясь на седока.
— С лихом пришли, хозяин, — буркнула сгорбленная старуха, сверкая глазами на вошедшего, промокшего гостя. — Давно жду. — Похромала к печи. Подбросила мелких сучьев в разгорающийся огонь, задвигая глубже малый котелок с колодезной водой.
— Ждала, значит, старая, — невесело усмехнулся Герард, осматриваясь, снимая накидку. Он помнил, с кем был здесь в последний раз, как держал Птаху на своих коленях, целовал. От приятных воспоминаний короткий удар волны шибанул по телу. Передёрнул плечами, сбрасывая дрожь. — Может, скажешь тогда, зачем пришёл?
— А и скажу, хозяин, — метнулась к топчану. Поправив занавес, пригладила куцую шерсть на вылинявшей шкуре. Подбила перовые подушки, не так давно пожалованные его сиятельством, приваливая их к холодной стене. — Присаживайтесь.
За окном сгущались сумерки. Утомительный дождливый день заканчивался, ведя за собой чёрную промозглую ночь. В тёплой избе, кружа голову, пьяно пахло сухими травами. В углу завёл песню сверчок.
Ведунья молчаливо уселась за стол напротив господина. Не отрываясь, смотрела в его застывшее лицо. Отблески огня медленно блуждали по нему, напоминая предсмертную маску.
— Давай, говори, — Герард откинулся на подушки, вытягивая ноги, заталкивая пальцы рук под поясной ремень.
На столе на дощечке, прикрытая выбеленной салфеткой, лежала краюха хлеба. На полу у стола в низкой плетёной корзине алели ветки рябины, издавая запах мокрой свежести. Вдоль стены, перекинутые через верёвку, гроздья готовились к сушке.
Руха подвинула к себе деревянную миску. Опустив в неё скрюченные пальцы, поелозила, будто мешая, рывком выбросила на стол бобы. Они, сухо стукнув о доски столешницы, раскатились в стороны.
— А пришли вы не казнить, а помощи просить, ваше сиятельство, — старуха, не глядя на мужчину, водила ладонью над округлыми сморщенными плодами. — Тяжко вам. Душа и сердце покоя просят.
— Нет, не так, старая.
— Пока не так, а сведётся к этому. Грех на вас.
— Да не один, — усмехнулся гость.
— То не грехи, а справедливая Божья кара, содеянная вашими руками. За то получено прощение. Самый страшный грех тот, который вы наносите собственной душе. Не дайте ей очерстветь. Не калечьте её. Она у вас чистая.
— Знаешь, старая, что случилось. Что скажешь? Нет сил боле терпеть эту муку. — Не просил. Не требовал. Принимал, как есть.
— Отпустите боль. Не отпу́стите, она породит озлобленность.
— Скоро я встречусь с ней? Хочу к ней, мочи нет, — делился сокровенным.
— Не так чтобы скоро, а и недолго ждать. — Травница понимала сиятельного с полслова.
— Да, — закивал, соглашаясь. — Подожду, раз недолго. Только не приходит она никогда ко мне. Не зовёт. Хочу слова прощения от неё услышать.
— Придёт время — объяснитесь. Уныние и отчаяние — плохие союзники.
— Значит, нет моей Птахи, — подхватился: — Старая, ведь ты можешь! Сделай так, чтобы я её увидел. Хотя бы раз. Только раз. Опои меня.
— Безнадёжность рождает пустоту, — качала головой ведунья. — Слушали меня и не слышали.
— Верни её мне, озолочу тебя, ведьма. На весь твой оставшийся век хватит. Скажи, где искать её? Схоронить хочу, чтобы знать, что нашла она упокоение на моей земле.
— Тьфу на вас, ваше сиятельство, — крестилась Руха. — Не ведьма я вовсе. Да и не умею. Нет Голубки ни на земле, ни на небе. — Колдовала над бобами. — Между мирами мается. Призову душу её к вам, а как спугну? Куда она потом?
— Не ведьма, говоришь? А в видении, что мне сказала? Всё так выходит, как сказано было.
— В каком видении? — заёрзала Руха.
— Не юли, ведьма. Я помню. Сказывала, что четыре женщины от моей руки падут. И показала их. Три мертвы. А графиня, жена сына? Отведи последнюю смерть. Устал я.
— Э-э, ваше сиятельство… Не понимаю я, о чём вы сказываете, — кивала, глядя на поникшего мужчину. — Но один раз помогу. Не боле. Только ради неё, Голубки нашей. Глядишь, и ей легче станет. — Сгребала бобы в миску. — Это будет непросто.
Нехотя, кряхтя, встала с табурета, подаваясь в тёмный угол, шаря там.
Закинула в кипящий котёл горсть трав, помешивая, пришепётывая.
— Пусть настоится, — устраивалась удобнее на скамье.
— А что скажешь насчёт графини, супруги сына? Отведёшь беду?
— Ничего не могу сказать, хозяин. Не ведаю я, о чём вы просите.
По избе струился смолистый освежающий прохладный дух, снимая нервное напряжение.
Опершись о стол, ведьма встала, выискивая заплечную суму.
Выудив из неё пучок трав, понюхала.
Зачерпнув из котла варева, поставила на стол перед Бригахбургом:
— Пейте. Небольшими глотками. До дна.
Смотрела в его бледнеющий смягчающийся лик, как разглаживаются скорбные морщинки в уголках губ, расслабляются мышцы лица, с припечатанным поселившимся на нём озлоблением и разочарованием.
Поднесла пучок трав к печному огню, поджигая его, направляя струйку дыма в сторону мужчины.
Тот не двигался, напряжённо наблюдая за каждым жестом старухи. Не переча, не мешая, слушая невнятное шептание заговора, уверенно слетавшего с невидимых уст ведуньи.
В танцующих вспышках огненного вихря сгорбленная фигура Рухи принимала немыслимые очертания Химеры, явившейся порождением Тифона и Ехидны.
Соприкоснувшись с неведомым, Герард чувствовал себя неуверенно. Проваливаясь в забытьё, вдыхал дымный, сладковатый и тёплый пьянящий аромат, усиливающий чувственность.
— Лягте, ваше сиятельство, — мягкое касание к плечам опустило его на подушки.
Он ждал. По лицу блуждала расслабленная робкая улыбка.
