Ваделенкуре — фактически в пригороде Седана. Навстречу вышли невиданные в эту войну на Западном фронте люди с белыми флагами.
Канадцы (как говорили о них) не брали пленных, их путь в Северной Франции был отмечен большой кровью. На обочинах дорог местные жители держали осенние цветы. 2 ноября они вошли в пустынный Валансьен. «Они забрали и увезли все, что могли», — сказала случайно встретившаяся пожилая пара. Британская авиация, несмотря на облачную погоду, выныривала из серого неба на бесчисленные повозки к востоку от Валансьена. Позади остались их стратегические железные дороги, теперь немцы отступали к Бельгии пешком.
Придя в себя в полдень 3 ноября, канцлер Макс Баденский полностью погрузился в проблему отречения кайзера Вильгельма. Если император откажется от отречения, то как германское правительство будет справляться с жесткими условиями, которые определенно выдвинут победоносные союзники? Канцлер еще верил в войну «не на жизнь, а на смерть», но такую войну сподручнее было вести
Вечером канцлеру сообщили, что Турция подписала перемирие, а Австрия приняла условия западных союзников. Непосредственной представлялась проблема открытия нового фронта против Баварии — ведь войска союзников будут в Инсбруке 15 ноября. А вообще фокус всеобщего внимания сместился. Месяц назад все ждали катастрофы на фронте, а сейчас боялись взрыва внутри страны. Кабинет яростно обсуждал проблему мятежа в Киле, здесь мятежники сражались с лояльными центральному правительству частями. Для разрешения проблемы было решено послать в Киль депутата-прогрессиста Конрада Хаусмана (друга канцлера) и одного из ведущих социал-демократов — Густава Носке. На протяжении 4 ноября телеграфное и телефонное сообщение с Килем работало неудовлетворительно. Все ждали экстренных сообщений от парламентских посланников.
Восставшие же моряки ждали представителей центрального правительства, чтобы выдвинуть свои требования. Темной ночью на палубу одного из восставших кораблей взобрался бесшабашный офицер и закричал в ночи: «Скажите мне, чего вы желаете?» После долгого молчания раздалось (под аплодисменты) довольно неожиданное требование: «Мы хотим Эрцбергера!»[332]
Так на популярную политическую арену выходит лидер католической Партии центра, вовсе не симпатизировавший восставшим матросам, выступавший против амнистии им и за суровые наказания, за разбрасывание с самолета угрожающих листовок и даже бомбардировки мятежников.
Наконец Носке сообщил, что военно-морская структура рухнула полностью, красные флаги развеваются над лучшими кораблями императорского флота, мятежники требуют отречения кайзера. Носке назначен управляющим регионом.
По телефону канцлер призвал в столицу наследника Людендорфа — генерала Тренера. Тот прибыл без опоздания. Макс Баденский относился к Тренеру с большой симпатией. Будь его воля, он давно поставил бы рядом с Гинденбургом этого спокойного и рассудительного офицера, способного разговаривать с политиками и профсоюзами, который ладил с социал-демократами, проявил себя с самой положительной стороны на Востоке и везде демонстрировал компетентность и ответственность. «Эти офицеры с Восточного фронта имеют «этический империализм» в крови»[333].
Тренер был южанином, он происходил из Вюртемберга и как бы нарушал традицию прусского главенства в военных делах. Два года провел он в Берлине, руководя железными дорогами и тесно сотрудничая с опорой социал-демократов — профсоюзом железнодорожников. Его боевой опыт был связан с Восточным фронтом (где он руководил весьма масштабными операциями), он сравнительно мало знал о Западном фронте и его специфике. Складывалось впечатление, что он, назначенный 26 октября 1918 г. первым квартирмейстером германской армии, «не будет так лоялен, какими всегда бывают пруссаки» — говорили его противники.
И все же он был прежде всего кайзеровским генералом. Он был полон этики «окруженной Германии», он был против ухода из Фландрии. «Нашей первостепенной задачей является избежать впечатления решительного поражения армии. Мы определенно можем держаться долго, достаточно долго для переговоров. Если нам повезет, мы будем держаться долго»[334]. Он считал самым опасным участок фронта к северу от Вердена. Складывалось впечатление, что Тренер рапортует о положении на середину октября, а ведь уже наступил ноябрь. Тренер сумел установить рабочие отношения с кайзером; они договорились быть в контакте и советоваться по важнейшим вопросам.
Но Тренер опасался влияния на кайзера его внутреннего круга, пребывавшего здесь же, в Спа. Особенно порочным ему казалось влияние на Вильгельма Второго кронпринца. Тот располагался неподалеку — в своей штаб-квартире в Намюре, жил в свое удовольствие и презирал копошащихся в Берлине политиков. Он никак не ощущал нависшей над германской монархией угрозы [335].
Тренер втайне знал, что Германии уже не выиграть эту войну, он только надеялся спасти армию. Его заботил ее моральный дух. 1 ноября он пишет вице-канцлеру Фридриху фон Пайеру: «Моральные качества наших войск базируются на некоторых «невесомых» основаниях, о которых никогда не следует забывать; они исходят от офицеров и тех людей, которые готовы жертвовать собой в глубокой верности кайзеру и отечеству»[336]. Тренер был уверен, что, лишенная монархического начала, армия распадется.
В имперской канцелярии собрался кабинет министров, мнение Тренера получало чрезвычайную важность. Тренер немедленно переадресовал вину за фактически неизбежную капитуляцию на внутренние события. «Это не ситуация на фронте, а положение дел внутри страны ставит ее в бедственное положение». Речь шла о том, чтобы продержаться еще восемь-десять дней. Тренер подчеркивал, что уточнение условий перемирия еще не означает принятия этих условий.
В полдень было решено собрать совещание Тренера с лидерами партий и руководителями профсоюзов. Социал-демократы немедленно потребовали отречения кайзера Вильгельма. Тренер оборвал говорящего: об этом не может быть и речи. Армию, сражающуюся с такими противниками, нельзя лишить верховного военного вождя. Тренер всячески защищал Вильгельма Второго, он стал его главным оплотом в политических кругах новой Германии. Но этот оплот зашатался уже в тот же день.
Именно в этот момент вошел белый от волнения социал-демократ Филипп Шейдеман и объявил, что мятежники захватили Гамбург и Ганновер. «Господа, времени для дискуссий нет; нужно незамедлительно действовать». Как пишет в своих мемуарах Тренер, он понял, что с династией все кончено. Тренер, возвращаясь в Спа, обращается к канцлеру: «Присоединяйтесь ко мне, ваше высочество. Вы должны поговорить с кайзером и объяснить ему необходимость отречения». Макс Баденский пообещал прибыть в Спа на следующий день.
Со слезами на глазах социал-демократ Фридрих Эберт стал убеждать окружающих, что отречение кайзера еще не означает упразднение монархии. В этом они разошлись с Тренером. Эберт обернулся к генералу: «Мы благодарны вам за честный обмен мнениями. Но мы достигли той точки, где наши пути расходятся. И неизвестно, увидим ли мы друг друга когда-либо»[337] .
Именно в этот момент пришло приглашение маршала Фоша прислать полномочных представителей германского правительства для переговоров о перемирии. Тренер, незадолго до своего отбытия в Спа, согласился на включение в число переговорщиков гражданского лица. «Я был бы рад минимизировать участие армейского командования в этих злосчастных переговорах». Тем более что президент Вильсон настаивал на гражданском представительстве. Верховное военное командование также приняло идею гражданского представительства — пусть вместо председателя Верховного военного командования генерала фон Гюнделя за линию фронта едет гражданское лицо — меньше позора армии.
Выбор пал все на того же Матиаса Эрцбергера как представляющего парламентское большинство. И гражданским лицом не мог быть социал-демократ — неприемлемо для военных. Эрцбергер в мемуарах: «Меня вызвали 6 ноября в полдень для осуществления переговоров о перемирии»[338]. Ему пришлось ждать документов, удостоверяющих его полномочия. Гренер пишет о «бледном человеке, находящемся в состоянии шока»[339]. Стемнело, прежде чем Эрцбергер сел в поезд, конечного пункта следования которого он не знал. Вместе с ним был его
