— Время потеряем при разгрузке.
— Зато больше шансов, что не перевернется катер.
Мичман в душе был согласен, но сознаться в этом мешало самолюбие, и он молчал. Молчал и замполит, он уже проклинал себя за язык: ведь хотел же первый рейс сходить просто пассажиром!
Выручил рулевой, он доложил:
— Вижу сигнальный огонь!
Мичман тоже видит короткие вспышки. Это солдаты сообщают, что к приему груза готовы и просят пристать здесь.
— Подворачивай!
Вот он, город, в котором почти два месяца идет непрерывный бой. Нет домов. На береговом обрыве торчат только их дырявые стены. Нет и улиц, прямых, просторных. Их перегородили перевернутые трамваи и развалины зданий.
Берег, куда приткнулся катер, весь изрыт воронками от бомб и снарядов. Кажется, здесь так много упало металла, что не должно уцелеть ни одного человека. Но люди есть. Они пережили неистовые многочасовые бомбежки, артиллерийские обстрелы, от которых подрагивала земля даже на левом берегу Волги, отразили танковые атаки и цепко держатся за эту землю. Вот они, эти люди, вылезают из щелей, канализационных колодцев, из-под развалин домов и бегут к катеру.
С носа катера сброшен узенький трап. Он прогибается, потрескивает, но солдаты и матросы не замечают этого. Они торопливо взбегают по нему на катер и, взвалив на спину тяжелый ящик, осторожно сходят на берег. Непрерывно движется вереница людей, хотя мины то и дело рвутся рядом.
В этой веренице, со снарядным ящиком на спине, и старший политрук Векшин. Он ничего никому не приказывал, он работал наравне со всеми, но мичман, который сейчас один стоял в рубке, видел, как ему уступали дорогу, как осторожно клали на спину очередной ящик. Это было уважение к старшему, который мог бы не прийти, но пришел на помощь.
Утащили на берег последний ящик — немедленно, прижимая к груди перебитую руку, пошел по трапу раненый. Ослабел солдат от боли и потери крови, покачнулся и упал бы в воду, если бы не поддержали его.
— Два человека с наметкой — ко мне! — кричит старший политрук.
Наметка — шест, которым измеряют глубину. Теперь два матроса — один на катере, другой на берегу — держат наметку параллельно трапу и на уровне пояса. Она стала перилами, о которые раненый может опереться.
Раненые идут, идут. Будто рождает их ночь. Они не просят, не умоляют перевезти их на левый берег. Лишь изредка услышишь стон. Или заскрежещет кто зубами.
Старший политрук Векшин с тремя матросами стоят по пояс в воде, принимают с берега тех, кто уже не может сам двигаться. И передают на катер.
Мичман Ткаченко спросил, когда катер сел ниже ватерлинии:
— Разрешите отходить, товарищ старший политрук?
Тот ответил просто:
— Командуй.
Снова впереди только чернота ночи. Город — за кормой. От него отошли километров на пять, и поэтому стрельба орудий доносится как глухие, тяжелые раскаты.
Старшему политруку сначала подумалось, что их катер один режет носом волны в этом районе. Только подумалось так — какой-то катер проскочил мимо. Его не видели, его почувствовали, его угадали по крутой волне, которая неожиданно и задорно стукнула в борт.
Часто налетают волны и всегда неожиданно.
Старший политрук, мокрый по пояс, сидит на палубе катера среди раненых. Мичман слышит его голос:
— Никогда и никаким фашистам не сломить нашего народа. Любой с пупа сдернет, но не осилит нас!
Среди раненых оживление. И чей-то голос, подрагивающий от огромной боли:
— Сдохнут, а не осилят… У Гитлера кила-то, поди, по земле волочится. Ишь, как кожилится, а мы все стоим.
Он так и сказал:
— А мы все стоим!
Сказал убежденно. Он и сейчас не считал себя окончательно выбывшим из строя. Он верил, что еще посчитается с врагами, сторицей отплатит им.
3Во время второго рейса, чтобы не лезть к мичману с советами, старший политрук поднялся на крышу машинного отделения, где торчал крупнокалиберный пулемет — единственное оружие катера-тральщика. Если, конечно, не считать личных карабинов.
— Матрос Азанов! — представился пулеметчик.
По голосу ясно, что настроение у матроса нормальное. А ты, замполит, думал, что неуютно этому матросу одиноко торчать на открытой для всех пуль и осколков площадке.
Старший политрук осторожно коснулся пальцем дульного среза ствола пулемета.
— Не бойтесь, он не кусается.
— Так я же не зубы проверяю. Смотрю, нет ли затычки от сырости. Некоторые любят такие штуки.
И оба засмеялись, довольные собой и друг другом.
— Значит, настроение подходящее?
— Как положено, по уставу… У вас газетки не найдется?
— Темно же, ничего не увидишь. А на базе обязательно дам.
— Закурить бы.
— Курить? На посту?
— У нас, товарищ старший политрук, устав особый, кровью писанный. На посту мы другой раз сутками стоим, так все это время и не курить?.. Загнешься! Не от пули фашистской, а без курева загнешься!
Высказался матрос Азанов и умышленно сосредоточенно начал протирать ветошью затвор пулемета. Он всем своим видом, каждым своим движением говорил: «И чего я попусту слова трачу? Разве вы поймете?»
Старший политрук сам был заядлым курильщиком, и после этого разговора он так захотел курить, что хоть волком вой. Одновременно в нем проснулось и озорство, то самое озорство, которое считал давно похороненным: неодолимое желание нарушить порядок. И он достал кисет.
— Курить в рукав умеешь? — только и спросил он.
— Детский вопрос!
Сидели на коробках с пулеметными лентами, курили тайком и молчали.
— Зайду, пожалуй, к мотористам, — будто советуется старший политрук, растирая о каблук окурок.
— Там запросто обалдеть можно, — кивает матрос.
4Захлопнулась за старшим политруком крышка машинного отделения — в глаза ударил яркий свет электрической лампочки. Пришлось ненадолго зажмуриться.
Очень жарко: давно ли здесь, а по телу уже бегут струйки пота. Пахнет разогретым маслом, бензином. И мотор так тарахтит, что уши ломит.
А когда открыл глаза, увидел мотористов. Оба они стояли у муфты сцепления. Оба в синих комбинезонах, оба с темными от масла и железа руками. Но один из них — белобрысый, веснушчатый — смотрел с любопытством и настороженно, словно ждал, что старший политрук, как и большинство различных поверяющих, задаст какой-нибудь каверзный вопрос.
Зато второй, черный, как жук, держался спокойно и независимо. Как хозяин, которому ничего показать не стыдно.
— Командир отделения старшина второй статьи Фельдман! — прокричал он. — А вы новый комиссар?
— Замполит.
— А это от человека зависит, кем он станет.
Старший политрук не понял, что хотел этим сказать Фельдман, но обстановка не располагала к философской беседе, и он перескочил на то, что сразу бросилось в глаза:
— Почему стоите во весь рост?
— Устав, — пожал плечами Фельдман и добавил: — И не трусы.
— Ссылка на устав от лени придумана… Разве нельзя работать сидя?
Фельдман несколько секунд удивленно смотрел на замполита, потом показал рукой своему помощнику — присядь! Тот опустился на корточки. Сам Фельдман присел с другой стороны мотора, посмотрел на него, на машинный телеграф. Даже дотянулся до регулировки газа. Встал, выдвинул из угла ящик с инструментом, опустился на него, еще
