— На горизонте! — кто-то подбежал к нему и девушке, показывая далеко вперёд. — Видишь?
— Что… Это? — Горизонт двигался, подминая под себя землю перекатами грома и непроглядной тьмы. Пока далеко, но оно неумолимо приближалось, вырастая выше облаков.
— Буря, — подал голос Энью, наклонившись к самому уху мага. — Лучше отсюда… уходить.
Он не понял, зачем это сказал. Будто сработал какой-то старый рефлекс, о котором он до этого момента даже понятия не имел — шторм вызывал в нём странное желание бежать прочь, но странно было не само желание, а уже то, что оно возникало в этой немощной, повреждённой душе. Он развернулся и пошёл, так быстро, как только мог, опираясь на девушку. Буря стремительно приближалась — он не видел, но слышал, как ревёт она на лад тысячи голосов, как режет мириадами песчинок землю, вскрывая и снова затапливая песком вены-реки, чернеет отражениями в зрачках убегающих. Они проходили мимо брошенных рюкзаков и доспехов, палаток и вещей — вся поисковая группа сломя голову возвращалась к кораблю, пытаясь успеть скрыться от стихийного хищника, наползающего волнами ревущих миазмов.
— Иди…
— Я не слышу! — крикнула девушка почти в упор. Слышно действительно почти не было из-за нарастающего шума. — Что?
— Уходи отсюда… — он подтолкнул её вперёд, отрывая от себя и нервно пошатываясь, а потом собрал оставшийся голос в комок и попробовал закричать, но всё равно получился только сдавленный кашель. — Уходи!
Это выражение, эта горечь, этот страшный блеск в её глазах — они протрезвили, вывели из транса. Это были его собственные глаза, его выражение, когда Энн так же отталкивала его самого, просила уходить, и теперь единственным желанием было, чтобы девушка действительно ушла, чтобы первый человек за долгое время, который помог ему, был от него как можно дальше. Что-то ненормально опасное ощущалось от тьмы за спиной, и Энью хотел отдаться ей, было нездоровое любопытство посмотреть, что она сможет ему сделать, сколько он продержится перед натиском чистой природы, чего он по-настоящему стоит. И она ушла, рванула за своими товарищами в направлении берега, а он просто смотрел, как они все успевают сесть на корабль, а потом теряются в ударившей стёклами по спине пустоте.
Он шёл вперёд, закрыв глаза и положившись только на своё чутьё, дальше к центру, туда, откуда буря пришла, где появилась на свет. Там был рассвет, пробивающийся светло-синим сквозь еле заметные просветы в черноте, что-то немыслимо далёкое, тем более для него — инвалида, отребья, потерявшегося в ходе собственного времени. Идти туда было страшно, а порывы ветра всё относили назад, кидали в стороны, бросали оземь, но, кроме как туда, идти ему больше было некуда, поэтому он продолжал, жадно хватаясь ртом за спёртый воздух. Его толкало вперёд разочарование, грусть, бессмысленность и маленькое, теплящееся вязаным комочком в сердце желание увидеть что-то выше уровня горизонта — причину, по которой он всё ещё цепляется за жизнь, причину, по которой он ещё не разбился на осколки кровавых воспоминаний.
А потом буря прекратилась, обнажая клыки заострённой материи, неестественно, агонически и идеально выгнувшейся замысловатыми крюками, копьями и завихрениями. Действительно играли на чёрном, скомкавшемся пейзаже из железа и плазмы голубые росчерки рассвета. Солнца ещё не было, и от этого мир, разделённый напополам неровным матовым горизонтом, казался ещё эстетичнее, ещё «правильнее», чем всё, что Энью видел раньше. И посередине, будто собранная из кусочков всего вокруг, закручивалась в небо спиралями бесконечности башня. У подножия, касаясь рукой земли, сидело нечто, похожее на человека — чёрное, как то, что за звёздами, как глубокий сон и самая длинная тень. Оно подняло глаза, и цвет их был серым, как пасмурный день, как рассвет, спрятанный за слоем облаков, но яркий, как зимнее солнце и тихий, как шёпот моря. И всё лицо его было чёрным — не было ни носа, ни рта, только рвущиеся во все стороны волнистые лезвия волос и белые щупальца татуировки, прочно связывающие между собой непослушные пески. Он понял — она ждала его, Хиллеви Навис знала, что он придёт, рано или поздно.
— Ничего не бывает напрасно, — голос прокатывается по разуму гулким эхом знакомых интонаций, заставляя отвечать.
— Таким, как я…
— Вселенная каждому даёт второй шанс, — отвечает Вайесс, принимая обычную форму. Меховой плащ неохотно колышется на лёгком ветру. — Третий, четвёртый, пятый… Пока ты все не истратишь.
— Учитель, — она будто мгновенно оказывается рядом, и лёгкая рука ложится на его щёку. Из глаз катятся слёзы, а сердце, кажется, сейчас порвётся на части, так что он хватает эту руку и сжимает, не думая больше ни о чём, кроме исходящего от неё тепла. Вайесс улыбается и по привычке закусывает губу. — Что мне теперь делать?
Вздымаются и опускаются чёрные барханы, перекатываясь волнами слепой энергии, где-то далеко колышутся угловатые леса, наполненные своей, непонятной жизнью, и в этом буйстве блеклых красок, посередине всего стоят двое, отражаясь в душах чем-то греющим и пламенно жарким, словно два тлеющих маленьких костра.
— А что… ты хочешь?
