Но на сей раз я не подведу свою сестренку.
Я смогу ее уберечь. Если я сосредоточусь на реальности, на том, что действительно важно, я смогу ее спасти.
Я удерживаю камеру на бедре и сжимаю ее подрагивающую руку. Горошинка оглядывается и смотрит на меня сквозь розовые очки в форме сердечек, которые купила в аэропорту. А потом опускает взгляд.
— Зачем ты вообще взяла с собой это старье? — Она кивает на старенькую отцовскую камеру «Pentax», ту самую, в объектив которой он впервые увидел нашу маму. — На eBay за нее и пятидесяти фунтов не дадут. Однажды я уже пыталась ее продать. Теперь, знаешь ли, все снимают на цифру.
— Да я знаю, но это ведь больше чем просто камера, это… память. Маленький кусочек маминой и папиной истории. К тому же мне нравится снимать и смотреть на мир в объектив. Я подумала, что могла бы поснимать в тех местах, где снимал папа, воссоздать для него его же фотографии. Пусть он и не смог поехать с нами, зато его камера смогла. Я подумала, что ему это понравится.
— Понравится, — кивнула Горошинка. — Ты должна была стать фотографом, а не ученым, ты слишком творческий человек, чтобы быть ученым.
— Я физик, — напоминаю я. — Многое из того, что я делаю, — это искусство. Как ты себя чувствуешь?
— Как будто мне прямо очень-очень хочется набухаться, или накуриться, или все сразу, — говорит она. — Но потом я просыпаюсь, и все как всегда. Ничего нового.
Несколько мгновений мы едем в тишине.
— А ты как? — наконец спрашивает она. — Я имею в виду… на самом деле.
Я не знаю, что сказать, потому что, если говорить начистоту, придется выложить, что я охвачена горем и яростью, напугана, потеряна, ни в чем не уверена и никак не могу восстановить равновесие. Я молчу. Наша мама умерла, наглотавшись таблеток. Столько лет наш мир вращался вокруг ее депрессии, и мы не смогли вовремя заметить, что происходит, не смогли ее спасти. Я не могу себе этого простить. Кроме того, с недавних пор меня преследует странное чувство, будто у меня внутри поселился кто-то чужой и этот чужой — я сама, какая-то больная версия меня, с которой я не ощущаю никакого сходства, и это меня очень бесит.
— Это будет несколько тяжелых дней, — говорю я вместо всего этого, тщательно подбирая слова. — Я всегда думала, что однажды мы вернемся сюда все вместе, ты, я и мама с папой. Всегда думала, что все это кончится, разрешится как-нибудь, ей станет лучше и она будет наконец счастлива. Но я никогда не думала, что в итоге она…
— Покончит с собой, — заканчивает за меня Горошинка.
— Боже… — Я опускаю голову, чувствуя, как к горлу подкатывает знакомое тошнотворное чувство вины. — Как это может быть? Как это все может быть правдой? Я и подумать не могла… Но должна была! Я должна была… но ей ведь стало лучше, она похорошела, стала спокойнее. Я не имела права расслабляться.
— Может, это и хорошо, — заметила Горошинка, — что мы ничего не сделали.
— Как ты можешь так говорить?!
— Могу. Потому что она просто устала притворяться. Все наше детство она улыбалась — ради нас, ради папы. Она совсем измучилась, но терпела, потому что любила нас. Я не пила целый год, ты получила докторскую степень и собиралась переехать к Брайану. Папа узнал, что не болен раком. Ты не понимаешь? Она подумала, что, раз теперь у нас у всех все хорошо, она может наконец-то уйти. Не понимаешь, что именно поэтому она казалась счастливее? Просто почувствовала, что скоро всем этим мучениям настанет конец.
Я не знаю, что на это ответить, поэтому молчу.
— Виделась с Брайаном? — Горошинка с легкостью перескакивает с одной невыносимой темы на другую.
— Нет, — качаю я головой. — Но я рада, что мы с ним не виделись. Он не тот человек, с которым хочется общаться, когда у тебя… сложный период.
Горошинка фыркает.
— Сложный… Да уж, наша мама покончила с собой — тот еще «сложный период». Беру свои слова назад, ты прекрасный ученый, анализировать — так до последнего!
Возможно, боль, причиненная ее словами, проступает у меня на лице, потому что она тут же снимает очки и наклоняется ко мне.
— Я не это имела в виду, прости, — говорит она. — В любом случае хорошо, что ты узнала, какой он хлюпик, прежде чем выскочила за него замуж. Всегда важно знать, что человек не сбежит от тебя в трудный момент, а он, ну… сама понимаешь.
Да уж, понимаю. В день маминых похорон я узнала, что Брайан уехал в отпуск в Озерный край с другой женщиной. Это ранило меня, однако не так сильно, как должно было. А ведь мы, в конце концов, два года были вместе и даже собирались пожениться. Но я пребывала в таком оцепенении, что это мелкое предательство каким-то образом просто прошло мимо меня. И только когда я ушла от Брайана, поняла: как бы он мне ни нравился и как бы я его ни уважала, все равно никогда не любила, и он прекрасно об этом знал. Когда я перебираю в памяти наше прошлое, начинаю сомневаться, что и он меня любил. Я скорее очаровывала его, была нетипичной женщиной, аномалией, нейробиологом, и ему это нравилось. Я занималась самой точной из наук и была твердо уверена в том, что пол в этом деле не помеха. Пусть даже бóльшая часть того мира, в котором я жила, и была уверена в обратном.
Теперь я знаю, что тянулась к нему, потому что мне казалось, что он меня понимает. Я думала, что мы с ним на одной волне, но это было не так. Ему нравилось не то, что мы похожи, ему нравилось копаться в том, в чем мы были не похожи. К тому же, возможно, все стало намного хуже после того, как я раскрыла ему свою тайну. Не стоило этого делать. После смерти мамы со мной начало происходить нечто странное. В последний раз такое было только в глубоком детстве. Я все чаще и чаще стала
