Да, жизнь много труднее и сложнее, чем казалась она тогда, с командирского мостика «Пантеры»!
Ну, а теперь? Возвратить ей свободу путем развода? Не говоря уже о совершенно невыносимой и совершенно недопустимой грязи всей этой процедуры, грязи, которой требует от человека в таких случаях и государство, и церковь, это значит навсегда порвать связь с Андреем и с ней. И то, и другое тяжело и опять-таки, если эту жертву его примет Ксения Федоровна — ему казалось, что она примет ее легко, — то примет ли ее Андрей?…
И тяжелые, свинцовые, безрадостные мысли, как валы мертвой зыби, прокатывались его душой, и не было решения, и ниже, ниже, ниже склонялся он на грудь усталой и печальной, сильно поседевшей головой.
И вдруг он насторожился: матросы с озлобленными, упрямыми лицами всею своею тысячной массой бросились на штурм командирского мостика. Его рука невольно протянулась к телефону, чтобы дать приказ сыну в крюйт-камеру, но — какая-то высшая сила сковала ее… И вот на его глазах были схвачены и перевязаны матросами все офицеры крейсера. Его самого сильные руки поволокли в трюм и втиснули его, большого, тяжелого, в маленькую, тесовую клетку, в которой обыкновенно держали кур для офицерского стола. Ящик был не больше кубического метра размером и грубые тесины больно резали и напряженную спину его, и голову, и все тело ныло от тяжелого, согнутого положения, и мучительно приливала кровь к голове. Вокруг него в таких же клетках, как обезьяны, сидели другие офицеры крейсера, а как раз напротив его — сын, Володя, бледный, весь в крови. И крейсер сделался весь вдруг как стеклянный и ему из клетки было видно все, что на нем происходить. В кают-компании заседал военно-морской суд, весь состоящий из матросов. И офицеров по очереди вводили в кают-компанию и, издеваясь над ними всячески, присуждали их к самым ужасным наказаниям: одних вешали по мачтам, других, привязав к ногам их снаряды, бросали через борт в море, третьих, связав по рукам и по ногам, швыряли в раскаленные, ревущие топки крейсера…
И вдруг дверь его кабинета — это было очень странно, но это было так: стеклянный крейсер «Пантера» и его кабинет, как оказывалось, было одно и то же, — отворилась и в трюм-кабинет вошел его вестовой Юфим Омельченко, славный, добродушный хохол, который некогда сбежал с крейсера и пропал без вести. Омельченко оглядел удовлетворенно измученных людей-обезьян в клетках и, мотнув головой, сказал:
— Ну, вот и ладно… В самый раз…
Лев Аполлонович ужаснулся: что в самый раз? Эти клетки? Эти издевательства? Эти муки невероятные? И, точно угадав его мысль, Омельченко повернулся к нему и проговорил:
— А как же? Вы тысячи лет держите людей в таких клетках и хоть бы что… Попробуйте теперь сами, сладко ли это?
Со всех сторон из клеток на Омельченко вопросительно, с мукой смотрели налившиеся кровью глаза людей-обезьян, а он продолжал рассудительно и спокойно:
— А нешто крейцер-то ваш не клетка для нас был? Ведь мы, люди все молодые, здоровые, веселые, жить хотели, а вы приковали нас к пушкам вашим, вы не позволяли нам ни думать, ни чувствовать по своему, как нам хотелось, а единственное слово человеческое, которое вы от нас требовали, было «так точно», хотя бы все было и не так, и не точно. А потом поведете вы нас незнамо куда и незнамо зачем — вон как матросов Рождественского, — да и потопите в море чужом… И для того, чтобы сняли вы вашу власть с людей и выпустили души их из клеток опоганенных, вот и дано вам испить чашу эту до дна — как следоваит, по закону…
И вдруг сын, Володя, содрогаясь от ужасай дико вращая глазами завыл, как волк в капкане железном, так страшно завыл, что вся душа Льва Аполлоновича оледенела. И рос этот звериный вой все больше, все страшнее… Лев Аполлонович бросился к нему и — проснулся в кабинете на кресле. На стене, над диваном, теплились, рдея, розовато-золотистые зайчики восходящего солнца. Вокруг тяжело воняло остывшей керосиновой копотью от потухшей лампы. Лев Аполлонович посмотрел вокруг себя мутным, усталым взглядом и первое, что ему резко вспомнилось, был волчий, страшный вой сына в клетке. Мороз прошел широко по его душе, сотрясая все.
— Слава Богу, слава Богу, что это был только сон!.. — подумал он с облегчением. — Слава Богу, что он уже умер и уже не может пережить этого никогда…
Все тело ныло от бессонной ночи в кресле, но бесконечная апатия сковывала волю Льва Аполлоновича и он, вместо того, чтобы перейти на диван, снова склонил голову на грудь и закрыл глаза. Но сон не пришел к нему более и снова в душе его покатились седые волны мертвой зыби, мысли о том, что он не решил, но что решить было надо.
— Можно? — раздался за дверью свежий голос Ксении Федоровны.
— Да, да, пожалуйста…
Она вошла, свежая, молодая, прелестная. Обыкновенно он при утренней встрече целовал ее в щеку, но теперь он сделал вид, что роется в ящике. Она заметила умысел и сердце ее тревожно забилось.
— Чай готов… — сказала она только.
— Пришлите мне его, пожалуйста, сюда с Варварой… — сказал он. — Я занят и мне не хочется развлекаться… И вот что еще, Ксения Федоровна… — вдруг решился он покончить разом все и — оборвал: он не знал, что ей сказать.
— Ну, что же вы хотите сказать? — вспыхнула она, как огонь.
— Нет, пока ничего… — смутился он. — Лучше потом…
Он смущенно посмотрел на нее и она вдруг с ужасом поняла, что он знает все. Она справилась с собой и, пожав плечами, вышла. Все, что говорила она накануне о костре, о праве на счастье, о свободе, вдруг потеряло всякое значение в эту минуту: вся горящая, как в огне, пристыженно поникнув прекрасной золотистой головкой, ничего от волнения не видя пред собой, она вышла на залитую утренним, радостным блеском террасу. Там шумел на столе самовар, все было так чисто,
