Стучу. Мама открывает дверь, кричит, плачет, кидается ко мне, но тут же отстраняется:
— Ой, что же я делаю? Ты же упасть можешь. Проходи, проходи, Сашок.
Когда я уезжал из Москвы, мама была молодой. А теперь она совсем седая и глаза выцвели от слез. Чего ей стоило остаться одной, похоронить папу, ждать от меня писем с фронта, узнать, что я ранен, и теперь встретить вот такого сына — на костылях!
Мамы прошли с нами всю войну. Вместе, рядом. И когда нам было тяжело, они это чувствовали, хоть мы им об этом и не писали.
Четырнадцатого апреля, когда меня ранило, мама не спала всю ночь: ей было плохо. Она ничего еще не знала. Письмо из госпиталя пришло только через две недели. Но, видно, сердце у матерей так устроено.
Мама бегает по комнате, суетится, гремит тарелками, накрывает стол.
Потом мы долго молча сидим: о чем говорить, с чего начать? Прошел целый век, и все в нем важно, все значительно. Смотрим друг на друга, не замечаем, как смеркается.
— В этот день, когда ты был мальчишкой, — говорит мама, — то всегда сидел на подоконнике. Ждал артиллерию, конницу…
Да, сегодня 6 ноября. С вечера я садился у окна и ждал алешинцев. Они двигались на военный парад всегда мимо нашего дома.
За окнами густо темнеет большое здание с круглой башенкой — часовой завод.
И вдруг все оно освещается, ярко вспыхивают над крышей слова: «Да здравствует XXVIII годовщина Октября!»
