забывчивости, от рассеянности или из корысти — не его амплуа. «Уж если он ходил мне за мороженым и не съедал его по дороге, то как же Трофим мог забрать чужой паспорт?» — думала Победа.
А юноша уже топтался в дверях.
— Куда ты? — спросила Победа
— В школу, — ответил по-спартански Аркадий.
— Может быть, паспорт взял Трофим, — сказала Победа. — Но он не мог его взять.
— Я еще успею на пятый и шестой урок, — сказал Аркадий.
— Хочешь, я подожду тебя на лавочке, а потом сходим в кино, — предложила Победа.
Аркадий пожал плечами:
— Я бы на твоем месте тоже посетил школу.
— Нет, — сказала Победа. — Я и так много знаю, — и незаметно сунула Аркадию в карман свой паспорт. «Ведь если я останусь без документа, в который ляпают брачный штамп, то тоже не смогу выйти замуж ни за кого, кроме моего любимого Аркадия Зиновьевича Чудина. И никакой папа меня не заставит».
В пути, держа Аркадия под руку, Победа тоже думала: «Каждый человек кует собственное счастье, и каждый человек потакает приходу собственной беды. А я что сейчас делаю: кую или потакаю?.. Может быть, я потакаю, потому что молот выпал из моих обессилевших от любви рук? Или — кую, потому что никому за себя не дам потачки? А может, я кую сейчас наше счастье и потакаю этому одна за двоих?.. Как я все-таки неосторожна в своем поведении, раз не ведаю, что творю!»
— Аркадий, — спросила Победа, — что я делаю?
— Не знаю, — ответил юноша, — и вообще, в школу под руку не ходят.
— Но я же иду не в школу, а с тобой, — сказала Победа
— А я куда иду? — спросил Аркадий.
На уроке юноша полез в карман и нашел паспорт Победы, оценил ее поступок и стал мягче душой. Так что в кино они пошли уже в обнимку. Он хотел вернуть документ, но Победа не взяла:
— Пусть это будет мой залог.
— Залог чего? — спросил Аркадий.
— Что же ты такой бестолковый, хоть и отличник? — сказала Победа. — Ну, пусть это будет подарок тебе.
— Подарок мне? — спросил Аркадий.
— Господи! Ну, пусть он лежит в твоем кармане, как бесполезная вещь.
— Мне он действительно без пользы.
В кино они обнимались бесстыдно и целовались предосудительно, потеряв срам в темноте и не слыша дяденьку позади, который стонал бесстыдно и предосудительно, глядя не на экран, а на любовные игры силуэтов.
После кино они встретили Трофима, Леню, Десятое яйцо и Сени, которые были веселы после пива.
— Пойдем на дискотеку, футболист бразильский! — предложил Трофим Аркадию.
А Победа, обнюхав брата, спросила:
— Если у тебя пустая голова, то почему же ты такой набитый дурак?
— Он влюбился в Сени и совсем потерял голову, — сказал Леня. — Правда, Десятое яйцо?
— Правда, — подтвердил Никита.
И пока Трофим корчил самому себе сострадательные физиономии, Десятое яйцо и Леня исчезли в прохожей толпе по заранней договоренности…
Разумеется, Десятое яйцо стал признанным хулиганом не с бухты-барахты, а подготовил себя по всем известным правилам. В семье Никиты никогда не было и в помине материально-духовного благополучия, от чего мальчик страдал и копил злость, а когда на душе случалось совсем мерзко, то выходил на улицу и думал: «Раз мне невмоготу, так пусть всем собакам и кошкам, воронам и дошколятам тоже будет хуже некуда». Враг всего живого и довольного, он носил вместо сменной обуви мешок снежков, сеял ими зло повсюду и усиленно развивал в себе задатки бездельника и тупицы. Серость Никиты была так велика, что на вопрос: «Для чего существует изолента?» — он отвечал, что для обмотки клюшек и велосипедных рулей. Тупостью Чертиков просто ошарашивал, он путался, почему 50+50 будет сто, а 50′+ 50′ — это уже час сорок. «Откуда взялись эти сорок минут?» — спрашивал он у всех подряд… Но и показать себя с хорошей стороны Десятому яйцу все время мешали обстоятельства действительности. Например, он очень любил по весне выставить в распахнутое окно динамик и крутить музыку на весь двор, радуя людей песней. У одной такой песни был припев: «Дельфины! Дельфины! Дельфины!» — но из-за негодной акустики проигрывателя «Концертный», который был подобран на помойке, народ внизу слышал: «Кретины! Кретины! Кретины!» — и думал, что Никита нарочно оскорбляет общество, потому что хулиган и шпана, что колонии ему так и так не миновать, и поэтому даже связываться с ним напрасный труд. «Не жилец он тут, — говорили все в один голос, — а жилец за сто первым километром. Вот и яйца ворует, лишь бы нам плохо сделать. Самим жрать нечего, и еще этого уголовника кормим!..».
Но когда производственный вор по кличке Десятое яйцо подвел трясущегося Леню к родной шпане и услышал, что предлагает Леня, то даже его зачерствелое злодейское сердце на миг дрогнуло и остановилось. А предлагал хитроумный Леня то, от чего Аркадия давно уже застраховал начальник паспортного стола.
— Вот вам документ без хозяина, — сказала Лениным голосом отвергнутая любовь. — По этому паспорту вы можете сдавать краденые вещи в «комиссионку», брать аппаратуру напрокат и не возвращать, попадать в вытрезвитель и многое-многое другое. А шишки посыпятся не на вас.
Был в компании шпаны один подросток из высокообразованной семьи, опустившийся до подворотни и променявший интеллигентное будущее на три блатных аккорда. Звали его Евгений Отфонарев, и в первые дни тусовки он еще не умел ругаться матом и ругался по Пушкину. «Дурачина ты, простофиля!» — «А ты просто Филя!» — с пэтэушным юморком и вспоминая любимого героя из передачи «Спокойной ночи, малыши», скалились в ответ новые товарищи по пышкам, то, в конце концов, дали ему кличку Простофил.
Вот этот Простофил взял паспорт Аркадия и ответил Лене:
— Дурачина ты, мать твою, и простофиля! Ты что предлагаешь? Хочешь, чтоб Десятое яйцо на всю жизнь дурдизелем стал?
— Я хочу, чтоб вы меня не трогали, — сознался на одну половину Леня, а на другую половину (что хочет насолить Аркадию) не сознался.
— Откупную, значит, принес? На свободу рвешься! — опустившийся отпрыск интеллигентов взял Леню за шиворот и повел на задний двор в свободное от фонарей место якобы для телесного наказания за авантюрное предложение, а на самом деле у Простофила созрел план, в который он не собирался посвящать остальную шпану…
Жить в коммунальной квартире на пятнадцать семей было то смешно, то грустно и изредка противно, зато в комнате Макара Евграфовича — всегда чудно и чудно, потому что жители квартиры были смешны, грустны и противны, а Макар Евграфович — чуден и чуден. Под кроватью у него сидел в гнезде каплун, певший по утрам «Ку-ка-ре-ку» голосом Робертино Лоретти, а на стене висели часы, которые играли менуэт когда им вздумается и врали даже два раза в сутки. Остальное пространство занимали мебель, рукописи и нехитрый скарб холостяка. Стеклянно-фаянсовая часть этого скарба насчитывала ровно столько предметов, чтобы появляться с ними на кухне раз в день и быстро-быстро, не вмешиваясь в мирное коммунальное сосуществование и даже не сопротивляясь упорным пятнам на тарелках, убегать и прятаться в комнате.
Как раз Макар Евграфович перебирал тарелки со стаканами под струей воды, когда раздалось четырнадцать звонков и к нему ввалились Аркадий, Победа, Трофим и Сени.
Глубокий старик так обрадовался молодежи, что забыл выключить кран и про соседей, не забывших ему напомнить о кране. У него давно созрела потребность в учениках: хотелось вручить свой опыт из ошибок и удач, как наследство или приданое — от чего-то отвратить, к чему-то подтолкнуть, чем-то помочь,
