Заметив это, девчушка тут же прекратила рыдать и радостно засмеялась, еще крепче прижав ожившего бесенка к своей груди. Тот вырвался из ее объятий и, округлив глаза от безмерного удивления, принялся недоверчиво ощупывать себя со всех сторон.
— Хорошо, — довольно улыбнувшись, произнес седобородый.
Он встал, накинул на плечи медвежью шкуру, и, не спеша, подойдя к заливающейся громким счастливым хохотом девочке, протянул ей раскрытую ладонь.
— Пойдем, дочь. Мне надо многое тебе показать.
Вмиг утратив игривый настрой, девчушка лишь коротко кивнула.
Оживший бесенок, порывался было что-то сказать, но, наткнувшись на суровый взгляд седобородого осекся.
И они ушли.
А когда вернулись, проведя в бесчисленных странствиях много дней и повидав множество великих чудес, которыми так богата земля, девочка, повзрослевшая и превратившаяся в девушку, грустно сказала седобородому:
— Отец, я все вспомнила.
— Хорошо, — коротко кивнул тот.
— Знай, я не держу обиды, ведь так было должно.
— Я знаю.
— Но почему ты не помогал мне?
Седобородый горестно вздохнул.
— Помогал. Как мог. Не напрямую. Мироздание не любит, когда вмешиваются в естественный ход вещей. Потому-то ты и должна была все осознать сама. Кроме того, — мужчина кивнул на бесенка, который обернувшись черным котом ласково потерся о ноги девушки. — Он был рядом. Наставлял, где надо, и оберегал, как умел.
Седобородый вдруг осекся, будто его отвлек слышимый только ему звук.
— Ты справилась. Это главное. А теперь мне надо идти.
— Отец, постой, мне еще о многом нужно тебя спросить.
— Ты все поймешь сама, дочь, — коротко ответил мужчина, наклонился и нежно, по-отечески, поцеловал ее лоб. — Так будет лучше, поверь.
— Скажи хоть, зачем той сущности нужна была гибель мира?
— Потому что таков порядок вещей. Она такая же часть мироздания, как и я сам, мои братья и сестры, ты, все живущие, все сущее. Все рождается, и все умирает. Рано или поздно.
Седобородый ушел, а девушка, проводив его долгим взглядом, тяжело вздохнула и устало опустилась на землю у корней исполинского дуба. Поджав колени к груди, она задумалась.
— Ялика? — позвал вдруг бесенок, сворачиваясь пушистым клубком у ног девушки, меланхолично разглядывающей пустоту перед глазами.
— Что, Митрофан?
— А как же Добрыня, он же место себе, небось, не находит.
— Надеюсь, он давно оплакал мою смерть — горестно отозвалась девушка. — Не думаю, что я нынешняя придусь ему по сердцу. Пусть лучше помнит меня прежней.
— А кто ты теперь? Богиня?
Ялика посмотрела на свою левую костяную руку, потом перевела задумчивый взгляд на здоровую правую, и равнодушно пожала плечами.
— Не знаю. Быть может, равновесие?
