– Не сложилось, - согласился призрак. - Нынче у всех не складывается.
Чвиркнула пичуга в переплетении серых ветвей. Денис облизнул пересохшие губы. От волнения бросило в жар.
– Евсей Игнатич, я, кажется, понял, кто вас... - и замолк, не в силах выговорить.
– Да Гришка-хохол, кто ж еще, - спокойно отозвался дед. - Спьяну на кладбище приперся, меня и вытянул. Как огурец.
– А-а-а... - Денису даже обидно стало, он-то удивить хотел.
– Гришка тоже вон один остался, как жену схоронил. Сын у него как уехал, так и не появляется больше.
Помолчали. Ночь отступала, но утренние сумерки лишь размывали силуэты деревьев, превращая их в жутковатых неведомых существ. Еще более странных, чем ссутулившийся на завалинке призрак.
– Евсей Игнатич, а как там... ну, где... - Денис запутался.
Дед покосился прозрачным глазом.
– Что, про небеса рассказать? - спросил он с неподражаемым ехидством. - Про жизню загробную, а?
И насупился, помрачнел.
– Слюни-то подбери, - сказал сумрачно. - Ишь... как там, ему расскажи. Доберешься - узнаешь. Про жизню ему... Живи тута.
– Так может, вы ложку-то, ну просили которую...
Призрак вскочил, замахнулся стариковской скрюченной лапкой - Дениса вжало в скамейку, и во рту разом пересохло - крикнул неожиданно тонким голосом:
– Да разве в ложке дело! В ложке разве...
Денису послышалась боль, острая, как стрельнувшая по небу алая полоска.
– Я ведь по-хорошему к ней... - забормотал дед. - А она шарахается, будто я ее обидеть могу. Васю-то мою - обидеть, а? Что, грит, тебе надо. А мне поговорить бы, Дениса, тошно мне так-то. А где уж, поговорить - смотрит токо, как на ужасть какую... Я и грю, ложку хочу, какую с базара привез двадцать лет тому - с подсолнухами. А она и пуще того пугаться. Крестить меня давай, токо что святой водой не брызгала. А и брызгала бы - невелика печаль...
Он усмехнулся.
– Так ведь и не отдала - ложку-то.
Денис сидел, как к месту приросший, застигнутый врасплох чужим, больным откровением.
– Я, Дениса, ведь и сам такой был, - продолжал дед. - То футбол, то пинжак порвался, то картошку копать пора. По выходным стакан надо, как же без этого. А нынче смотрю, как у меня жизнь прошла, так и все мы - мельтешим мурашами, из-под ног глаза не поднимаем, нет, чтоб друг на друга глянуть, а придем домой - в телевизер лупимся... Все времени не хватает у нас, покуда живем: остановиться, сказать... А сейчас и сказал бы, да кто ж меня слушать будет. Ты вона только...
– И... - Денис проглотил мгновенное замешательство. - Как же вы теперь?
Дед Евсей пожал плечами.
– Пойду... Москву вон посмотрю. Всю жизню на одном месте просидел, так хоть щас... может, успею еще. А там, глядишь, как огурцы совсем отойдут, так и я... обратно. Ты Васе скажи, пусть не боится, не приду я больше...
Призрак оглядел сад, знакомо прищурился на светлеющее небо, неторопливо прошаркал к калитке, просочился сквозь потемневшие доски. Денис остался сидеть на завалинке, придавленный неожиданной тоской.
Он не знал, отчего жжет в глазах: может, от застарелого запаха гари над умирающей деревней, может, причина тому - беспомощная жалость к суетливым человекам, а, может - виноват первый солнечный луч, так свежо и остро упавший на мокрую траву...
Скрипнула дверь.
– Дядь Денис, у меня там эта... игрушка чего-то не того...
Денис медленно поднял голову, уставился в безмятежные Лешкины глаза.
– Лешк... А почему вы деду Евсею ложку с подсолнухами не отдавали, когда он просил?
– Ложку-то? - удивленно переспросил Лешка. - Так мать ее выкинула давно. Она старая уже была, в щербинах вся...
