Когда случилась беда, мы уже оставили позади высокогорные перевалы и спускались к подножию хребта.
Однажды ночью мы разбили лагерь в ущелье с отвесными стенами, в тысяче локтей от вершин высоких кавказских гор. Костры, считай, прогорели, и почти весь лагерь, кроме двух часовых, дремал. Я завернулся в одеяло и смотрел сон, как трачу жалование, и вдруг мои мечты прервал душераздирающий крик. Я осоловело сел, и меня тут же сбило наземь что-то крупное. Через миг я с ужасом понял: передо мною наш часовой. Из его горла торчала стрела, в выпученных глазах навечно застыло недоумение. Внезапно откуда-то сверху донеслись завывания. Небось, волки, это волки спускаются к нам в ущелье, была моя первая мысль. В своем огорошенном состоянии я совершенно не подумал о стреле.
Даже когда вокруг стали падать другие стрелы и по лагерю с улюлюканьем заметались тени, я еще не сознавал, что она означает. Еще одна стрела просвистела прямо у лица, а затем что-то обрушилось на мою непокрытую шлемом голову, и ночь озарилась яркой вспышкой, которая не освещала ничего. Я без чувств упал навзничь.
* * *Затрудняюсь сказать, как долго я пребывал в забытьи, пока меня не привел в чувство болезненный пинок в ребра. Надо мной стояла высокая грозная фигура, вычерченная черным на фоне затянутого облаками утреннего солнца. Когда глаза немного привыкли к свету, я увидел худое, узкое, будто нож, лицо, отмеченное печатью жестокости, хмурое чело и усы, длинные, как у степного кочевника.
«Кто бы меня ни ударил по голове, он явно вернулся закончить работу», — подумал я, и еще слабый, потянулся к поясу за кинжалом.
Ужасающая фигура мягко наступила мне на запястье ногой в остроносом сапоге и на безупречном арабском сказала:
— Бесконечны чудеса твои, о, Аллах! Большего неряхи я в жизни не видывал!
Как вы уже поняли, это был ибн Фахад. В нашем большом караване он ехал рядом с армянским посланником и младшим визирем, а не сзади, с простыми смертными, поэтому мы никогда не разговаривали. Так мы с ним впервые и познакомились по-настоящему: я лежал на спине, весь грязный, окровавленный и оплеванный, а ибн Фахад стоял надо мной с видом богача, выбирающего морковь на базаре. Унизительно донельзя!
Ибн Фахаду в тот день улыбнулась его обычная удача. Когда на караван посреди ночи напали разбойники, которые, видно, следовали за нами уже несколько дней, ибн Фахад облегчался в стороне от лагеря. При первых же криках он бросился назад и, благодаря любезности своего стремительного меча, отправил не одного супостата в ад, однако враги сильно превосходили нас числом. Тогда ибн Фахад собрал вокруг себя горстку выживших и вместе с ними пробился на свободу. Они спасались бегством, кляня малочисленность своего отряда и незнание местности, а из темноты вслед неслись крики, гулко отражавшиеся от стен ущелья.
Когда ибн Фахад возвратился при свете дня, чтобы собрать остатки припасов и выяснить, кто же на нас напал, он нашел меня… обстоятельство, о котором он без устали напоминает мне и за которое теперь всегда предо мной в ответе. Пока лекарь врачевал мои раны и злость на разбойников выветривалась, Ибн Фахад познакомил меня с горсткой выживших — остатками некогда многолюдного каравана.
Одним был Сусри аль-Дин — жизнерадостный парень в одеждах богатого купеческого сына, свежий лицом и гладкощекий, точно наш малыш Хасан. Выжившие солдаты Сусри любили и, поддразнивая за большие красивые глаза, прозвали «Олененочком». Также спаслись тощий, как жердь, старший писарь по имени Абдулла — человек с поджатыми губами и стальным взглядом — и до неприличия дородный молодой мулла, только что из медресе, чье знакомство с настоящей жизнью теперь проходило в довольно грубой форме. Руад, мулла, выглядел так, словно ему милее пить и веселиться с солдатами — не считая меня и ибн Фахада, их было еще четверо-пятеро — тогда как Абдулла, чопорный писарь, производил впечатление человека, самой судьбой предназначенного на роль того, кто никогда не поднимает головы от Корана. Что ж, в некотором роде оно и понятно, ведь для людей вроде Абдуллы счетные книги, что твое Святое писание, да простит меня Аллах за подобное богохульство.
Был еще один человек, примечательный исключительным богатством своих одежд, необычайно белоснежной бородой и увесистым обилием украшений. Звали его Валид аль-Саламех, и служил он младшим визирем у владыки нашего, халифа Гаруна Аль-Рашида. Валид был самым важным человеком во всем отряде. К тому же, как ни странно, оказался совсем неплохим малым.
Вот такая участь постигла нас, остатки халифского посольства. Вся надежда была на то, что как-то удастся найти путь домой через чужие, враждебные земли.
* * *Верховья Кавказа — место холодное и нечестивое. Туманы там густые и промозглые, наползают поутру, ненадолго рассеиваются, когда солнце стоит в зените, и задолго до заката наползают снова. С первого мгновения в предгорьях наша одежда была пропитана влагой, словно у колодцекопателей. Коварный край эти горы: дом родной медведям да волкам и покрыты столь густыми лесами, что местами вниз совершенно не пробивается солнце. Проводника у нас не было… да и о каком проводнике могла идти речь, если признаки жилья мы увидели только через несколько дней? Мы шли наобум, зачастую возвращаясь на то же место и понимая, что бродим кругами.
Наконец пришлось признать, что без помощи местного жителя никак не обойтись. На полпути к вершине пошли такие чащи, что мы часами не могли вернуться на правильный путь. Чтобы помолиться, мы определяли положение Мекки большинством голосов и — да простит меня Аллах снова! — наверное, по ошибке частенько совершали намаз в сторону Алеппо. Выбирать приходилось между возможной отгадкой и верной гибелью.
К ночи мы спустились в долину и, увидев одинокую пастушью лачугу, умыкнули из нее парня. Все было проделано тихо, как и надлежит бывшим разбойникам вроде нас (прости, ибн Фахад, в том караване и впрямь было много таких). Семья не проснулась, собака не залаяла. Еще до рассвета мы отошли, наверное, лиги на две.
Мне было по-своему жаль похищенного деревенского увальня. Парень был славным, хоть и непроходимо тупым… Хотел бы я знать, может, мы теперь для него старая, скучная история,
