Старушка аккуратно поставила икону на деревянную лавку и вдруг неожиданно опустилась на колени.
– Вот тебе крест, матушка, слышала. Истинно все, что говорю, – она вновь размашисто перекрестилась. – Только, прости господи, не все я разобрала, что голос-то говорил, – продолжала она рассказывать жалостливым тоном. – Про страшные времена слышала я. Будто ворог страшный кровушкой народной зальет всю нашу землицу… и потом встанет весь народ как один…
Хозяйка продолжала сидеть не шелохнувшись. С ровной прямой спиной и неподвижным лицом, она напоминала каменную статую неведомого божества, перед которым склонился один из его адептов.
– А в конце голосок даже запел… Матушка Фрося, словно молитву какую запел, – дрожащим голосом продолжала рассказывать старушка. – Вставай страна огромная… вставай на смертный бой, – она попыталась напеть, но голос ее то и дело прерывался кашлем. – С какой-то черной ордой, матушка, призывал биться…
* * *Интерлюдия 5г. Вязьма
Колхозный рынок вблизи железнодорожного вокзала
Пронзительный паровозный гудок разнесся над толпой. С шипением, выпуская клубы белого пара, прибывал московский поезд.
С рынка, придерживая чемоданы, авоськи, а то и обыкновенные холщовые мешки, уже бежали будущие пассажиры – те счастливцы, у кого были заветные билеты. От них не отставали и те бедняки, кому достать билет так и не удалось, и они надеялись на милость и добрую волю проводника.
Сам же рынок, казалось, и не заметил их потери, потому что на смену им уже бежали другие. И эти, так же как и первые, сразу же бросались к неровно стоявшим прилавкам с товаром, к просто сидевшим на земле продавцам. Они деловито копались в мелкой картошке, пожухлой зелени. То и дело трясли доставаемой из кошельков мелочью, яростно торгуясь за каждый металлический медяк.
– Да она же вся проросшая! Еще и подгнившая, поди… – мяла в руках картошку интеллигентного вида женщина в видавшем виды платье. – Надо бы сбросить за такое, а?
– Где гнилая? Ты что, милая? – цыкал через дыру в зубах плюгавенький мужичок. – Картошечка первый сорт!
Чуть в стороне от них почти с таким же успехом торговались старые, уже не раз латанные сапоги, на которые нацелился пузатенький покупатель в большой кепке.
– Гляди, дядя, якая подошва! Гляди, гляди! – пузачу чуть не в зубы тыкали одним из сапог. – Як у слоняки. Знаешь, поди, таку животину, что в Африке обитает… Да этим торбозам сносу нет, – нахваливала их красномордая бабища, продолжая трясти сапогами. – Их еще внуки твои носить будут и меня вспоминать. Бери, не сумлевайся!
Отворачиваясь от этой парочки, мы вновь погружаемся в бурное многоголосье рынка, которое, словно библейское чудовище, говорит множеством голосов…
– Грибочки, соленые грибочки! Миленькие мои, кому нужны грибочки?! Сама солила! – выкрикивал задорный голос молодухи. – Ядреные, хрустящие…
– Да куда ты грабельки свои тянешь, мил человек? – кто-то чуть не шипел низким голосом. – Не видишь, что ли, товар-то знатный!
– За колечко, говоришь… Ну-ка, покажь, – из-за пазухи вылезла рука с небольшим свернутым платочком, внутри которого блеснуло тоненькое колечко с красным камушком. – А говоришь, ничаво нет… Муженек, чай, еще купит.
Но вдруг среди всего этого множества самых обычных голосов, спорящих и договаривающихся о вещах и еде, тебе слышится что-то странное и непонятное. Ты делаешь шаг в сторону, выходя из толкающего людского потока, и оказываешься в нескольких шагах от двух бабушек, плотно закутанных в темные, почти черные платки. В этих сухоньких бабульках в потрепанной одежонке не было ничего необычного, в отличие от их разговора.
– Твоя правда, Марфа, твоя правда, – качала головой одна, что постарше. – Совсем худые времена, совсем, – повторяла она по нескольку раз один и те же слова, словно забывала их. – Истинный крест, неспроста все это…
– Храмы то порушили совсем. А кто рушил? Кто? Сами же… И не отмолишь-то грех такой, – подхватила вторая бабуля. – Матушка Фрося говорит, что Антихристово время наступает… Сказано в Евангелии, что когда придет человек с черным ликом и в черных одеждах, то кровь прольется по земле, – с придыханием говорила она. – Орда проклятых филистимлян придет с запада…
– Икона Богородицы даже замироточила. Сказывают, как начали читать «Отче наш…», так капельки кровушки на ее глазках и появились, – голос второй перешел на шепот. – А потом голоском она своим ангельским запела осанну…
И вскоре уже забыв этот перехваченный кусочек разговора, ты наслаждаешься жарким летним деньком, безоблачным небом и прохладной водой протекающей невдалеке речки. Однако вечером ты вновь и вновь вспоминаешь этот последний разговор и что-то иррационально страшное и чужое наполняет твою душу, заставляя тебя вздрагивать в ночной тишине от любого шороха.
* * *с. Старая Падь
Заброшенная покосившаяся избенка, крыша которой от времени и непогоды уже давно пришла в полную негодность. Кирпичная труба едва выглядывала из-под кривой шапки бурой соломы.
Палисадник возле дома густо зарос сиренью, придавая избе с выбитыми окнами вид давно не стриженного хулигана. Плотные лапы кустарников, переплетенные друг с другом, почти полностью закрывали тропинку, которая когда-то вела к крыльцу дома.
Однако если же сойти с этой тропки и не побоявшись протиснуться сквозь густой кустарник и стеной стоявшие одеревеневшие стебли крапивы, то можно было увидеть уютную полянку. Это было небольшое пространство хорошо вытоптанной травы, в центре которого стоял перевернутый деревянный ящик с кучей какой-то бумаги на нем.
Я осторожно отодвинул большую ветку сирени и вновь, уже не помню в какой раз, посмотрел на проселочную дорогу, которая вела в сторону железнодорожной станции.
– Черт побери, – раздосадованно прошипел я, опять никого там не обнаружив. – Этот алконавт Колян уже давно должен был вернуться. Неужто этого горе-тракториста повязали в городе с моими письмами? – признаться, от такой мысли у меня все похолодело внутри. – Этот ведь дурень сразу меня сдаст… Б…ь, никому нельзя даже простейшего дела доверить.
Да, я все-таки решился громко заявиться о себе и назвать вслух ту самую Дату! Именно поэтому я уже второй день сижу в этом облюбованном мною логове с самого утра и до вечера, обложившись тетрадными листками и серыми почтовыми конвертиками.
Вчера я полдня буквально в поте лица корпел над первой партией писем, адресованных почти двум десяткам первых лиц. Достоверно не зная особенностей функционирования советской почты в общем и системы перлюстрации корреспонденции в частности, я решил особо не мудрить. «Кто его знает, всю эту машину? А вдруг какой-нибудь излишне впечатлительный товарищ что-нибудь накосячит, и письмецо до Самого не дойдет? А значит, надо подстраховаться…» Словом, я решил настрочить десятки писем в редакции крупнейших газет, областных управлений НКВД и, естественно, самому товарищу Сталину и поднять самую настоящую волну, чтобы слухи о начале войны прошлись по самым верхам
