– Да не, – возразила Марьялова. – Не похвалу, а порицание, и не за изрядство, а за дерзость непослушания…
– И за публичное обнажение головы, – подхватила Усманова.
– Ну, или так, – досадливо сказала Рита, – короче ты у нас теперь герой-девица. Слышь?
Я в оцепенении рассматривала трещины на побелке, которые расходились от серого пятна отколотой краски, и они складывались в рисунок полыньи. Рита вдруг топнула ногой:
– Эй, девки, где Динкина шкатулка, кто заныкал? руки оторву…
В толпе послышалось легкое движение, и кто-то аккуратно положил драгоценную коробочку передо мной на подушку. Этот деликатный жест, и Рита, которая как будто хотела защитить меня от чего-то, заговорить, заболтать всем известную правду – это все было даже хуже, чем если бы они не притворялись, если бы прямо обвинили меня: это ты, ты убила Люсю, из-за тебя, выскочка, герой-девица сраная, она утонула. Пусть бы они меня лучше побили, чем так.
Девчонки разошлись по своим койкам, заскрипели пружинами – десять минут до самоподготовки, можно еще поваляться. И Рита тоже плюхнулась на свою кровать, стоявшую рядом с моей, но я чувствовала по напряжению воздуха между нами, что мыслью своей она все кружила надо мной, выискивая, с какой стороны зайти и достать меня. Зачем? Может, чтобы утешить, приласкать, а может – вывести на чистую воду. А может, и высмеять. Или все вместе – с переходами от одного к другому и третьему в любом произвольном порядке – в одном ее душевном движении могли стихийно сочетаться противоположные импульсы…
– А! – воскликнула Рита, как бы вдруг вспомнив. – Еще, слышь, наградили того парня из 10-го! Как его… Тимур Верясов. За которым ты копыта подожгла – тыг-дык, тыг-дык, тыг-дык, ура! – Все засмеялись. – А? Или как там было? Говорят, что так. Не, ну а что? Я тебя понимаю. Он такой тюн[7], мррр… Почему-то раньше я его не замечала. А тут такой выходит – на линейке, когда ему медальку вручали «За спасение на зимних водах» – ну просто ах! Походка, кудри, плечи…
– Да уж. Сам не стоит и гроша, а походка хороша, – подхватила Гольцева с каким-то раздраженным томлением.
– А ты что злишься, Гольцева? – уколола Рита. – Грошовый, а тебе не по зубам? – Девчонки захихикали. – И чой-то он не стоит ни гроша? Какая у него категория?
Все стали гадать, наконец кто-то вспомнил, что, вроде бы, самая низкая. Как у меня, подумала я с нежной признательностью судьбе, будто, уравняв нас в категориях, она мне что-то пообещала.
И судьба в ответ тут же рассмеялась.
– Ничего, красотой возьмет, – сказала Рита.
– Уже берет: у него с Оленькой Мироновой безам[8], всегда при ней на всех прогулках.
– Кто такая?
– Дочка военкома, первая категория. Блондиночка такая, пышненькая, сисястая. Она еще все время слова растягивает, точно зевает.
– А, эта! Хлебобулочное изделие. Ну… Тем хуже для него. Правда, Динка?
– Мне все равно, – выдавила я.
Хотелось провалиться, исчезнуть, стать невидимой. А Рита все не унималась: а все-таки жаль, говорит, что я не видела, как он разделся до портков и Ментора из проруби тащил, вот всегда я пропускаю самое интересное, знала бы – домой бы не поехала в тот день, чего я там забыла – батяню в отпуске? Нажрался как обычно и маманю-дуру за косу таскал, вот диво…
Внезапно Рита запнулась и погрузилась в себя. Как будто резко ветер стих, и повсюду наступил покой. Я почувствовала: все, отпустила, отстала. Только бы опять не закружила, не завела про Тимура.
– А что Ментор, как он? – осторожно потянула я за ниточку другую тему.
– Наложили епитимью – сорок дней сухоядения, и в писари перевели на пятьдесят…
– За что?
– Вот за это, – Рита указала на пустующие места, где когда-то стояли кровати Тани и Люси.
По спальне пронеслось: «Царствие небесное».
– А ведь они обе когда-то моими наперсницами были, – задумчиво сказала Рита. – Недолго, но все-таки…
С Куриленко Таней она ходила до меня. А до Тани полгода не разлучалась с Люсей Городец – их называли «солнце и луна», два небесных тела. А перед ними у Риты была Маша Великанова, но та медлительна и созерцательна, с ней далеко не уйдешь: для Маши всякая травинка, камень, цветок, птичий след, муха в паутине – письмо секретной азбукой, которое необходимо под мелкоскопом изучить и расшифровать. Зато у Маши есть бесценный дар – молчание, и она не замечает людей: человеческие отношения как бы вынесены за конус ее внимания. Маша – идеальная дихкина.[9] Наверное, поэтому Рита так долго не расставалась с ней, больше года. Потому что третьим – соглядатаем – при ней был всегда какой-нибудь мальчик, сами вызывались, Ментору даже не было нужды кого-то назначать. ______________________ Но никто из них надолго не задерживался. Только на период дружбы со мной Рита сменила четырех. Первый был Борис Лезга – веселый, дяглый парень, рябой как индюшиное яйцо, – и Рита с ним шепталась и смеялась… Второй – Глеб Сухотин, очкарик, победитель математических олимпиад. Третий – Вася Цыганок, коротышка с черными маслянистыми глазами, белозубый, пугающе пылкий, он обрывал для нее кусты школьной сирени, становился на колено, на каждой прогулке клялся в любви, а иногда даже плакал. Теперь вот Юрочка.
– Глупо, – сказала я. – Ментор ни в чем не виноват.
– А кто виноват? – сощурилась Рита.
Я опустила глаза.
– Никто. Давай разгадаем твою коробочку.
– Она твоя.
– Пусть будет наша.
– Ладно, – Рита пересела ко мне на кровать, взяла головоломку, повертела в тонких пальцах. – Самой интересно, чо там.
Мы бились над ней три часа, пока открыли. Там было пусто.
13. Мавка
– Что у нас дальше?
– Семицветова Анна Игнатьевна, 67 лет. История: гистерэктомия с последующей ТКВО-РС1.[10] Операция проведена вами пять лет назад. Послеоперационное ведение пациента…
– Зови, – сказал Леднев. – И переведи ассистентов на время приема в спящий режим, они мне сейчас не нужны.
– Вы уверены, что хотите…
– Уверен.
Вошла Семицветова. «До чего ж она все-таки огромна», – подумал Леднев, глядя, как широко и крепко она переставляет страусиные свои ноги, двигаясь к нему навстречу.
– Садитесь, драгоценная моя, садитесь. Прошу. Рад, рад. А вы все хорошеете.
Семицветова сдержанно улыбнулась, сверкнув дорогими зубами.
– А что еще остается, – махнула она рукой. – Статус не позволяет расслабляться.
Белые волосы уложены в четкую скульптурную волну, слегка побитую дождем. Никаких украшений, кроме сапфировых сережек-гарнитур – в тон туфлям и объемной парафиновой накидке, которая сейчас, в тепле, медленно оттаивала до жидкого состояния, обтекая мощные античные стати Семицветовой.
Леднев выжидательно посмотрел на нее.
Ее глаза ответили «да».
– Итак, – сказал он.
– Что-то меня беспокоит. Не знаю. Может, я придумываю, но что-то как-то…
– Ох уж эта ваша мнительность. Но давайте посмотрим.
– Давайте.
– Но я, как всегда, обязан вас предупредить: вы имеете право
