Провал.
К своему удивлению, он даже не ощутил разочарования. С одной стороны, он понимал, что все предприятие закончится ничем и обернется лишь пустой тратой времени, но с другой – химикалии, кружившие в его крови и заполнявшие центры кратковременной памяти пиксель за пикселем всем тем, что он видел и слышал, продолжали ласкать его лобные доли чувством глубокого интереса, граничащего с навязчивой идеей. Норберт не помнил, чтобы когда-нибудь был чем-то настолько заинтересован и увлечен. Он просто не мог остановиться.
И он снимал.
Иначе он не мог.
Банкетный зал, сверкающий хрусталем и оттененный ширмой, поблескивающие, словно груды драгоценных камней, натюрморты из мяса, рыбы и фруктов, вереницы черно-белых официантов, кружащих между кухней и столами, словно в однообразном балете. В зале появлялось все больше людей, но это еще не были гости, скорее разнообразный персонал, пребывавший в состоянии нарастающего волнения.
Было испробовано несколько вариантов освещения, включили вращающуюся эстраду. Появились танцоры с покрытыми парчой телами, в костюмах, подходивших скорее для карнавала в Рио, и обслуживавшие лазерные синтезаторы музыканты. Инструменты принесли охранники, в опломбированных кевларовых ящиках, позволив музыкантам расставить невидимый оркестр. Голоарфы окружили их ажурными световыми конструкциями, которые при прикосновении руки издавали странные дрожащие звуки, а шестеро охранников с ручными сканерами обнюхивали каждый электронный блок, управляющие перчатки и каждый фрагмент светящейся голограммы. Все вместе это начало напоминать не что иное, как подготовку к свадьбе нуворишей.
Какое-то время спустя их выстроили за качающимися дверями. Норберт успел лишь заметить, что в зале появился худой, неопределенного возраста азиат в светящемся фиолетовом костюме от Версаче. Его охрана тоже состояла из китайцев, но они походили не на манекены, как правительственная секретная служба, а скорее на спортивных звезд с дикими неоновыми прическами и в брендовой одежде. Прибыл господин Ву со свитой.
Все это был мусор, сразу для отправки в корзину. Без содержания, без смысла. Всего лишь увертюра, и хуже того – возможно, ничего не предвещающая.
Посередине, между двумя рядами официантов, промаршировал высокий мулат с чертами, достойными зулусского принца, в черных брюках и белой шелковой рубашке, а за ним треугольный строй ассистентов. Сам шеф-повар, Станислав «Две звездочки» Орунга-Д’Орсай, вместе со своей армией.
А потом открылись двери, выпустив их двумя черно-белыми рядами несущих подносы пингвинов.
Норберт принимал бокалы на поднос, поднимал его и шел по заученному маршруту. Он будто бы осознавал, что ничего особенного здесь не произойдет, но подзаведенный химией мозг был иного мнения. Шла охота. Он проник туда, куда ни один обычный человек не имел доступа, и записывал – по крайней мере, если верить Механику. В любой момент могло что-то случиться. Любое мгновение могло принести сенсацию.
Некоторые лица он узнавал, некоторые казались ему смутно знакомыми, а некоторые производили впечатление, будто он должен их знать, хотя и неизвестно откуда. Все, однако, несколько отличались от того, что он помнил из Сети. Почти все казались ниже и чуть толще, в буквальном смысле усеянные мелкими дефектами внешности, словно в Сети они представляли некие более благородные и увеличенные копии самих себя, а здесь облачились в чуть поношенные, испещренные жилками, морщинками и прыщиками домашние уменьшенные версии тел.
Каждое подобного рода мероприятие проходит через тупой ритуальный этап, заключающийся в ведении малозначащих бесед, принятии первых порций выпивки и дегустации закусок. Все зависит от количества участников и от того, насколько хорошо они знакомы.
Норберт редко снимал чисто политические ивенты, не занимался он и материалами для сплетен. Для этого у инфопорталов имелись свои люди, которые работали от одного светского раута до другого, крутясь на обочине пантеона политических и медийных знаменитостей, прекрасно зная их самих и то, что и как следует показывать. Вольному стрелку там особо нечего было искать. Так что Норберт не принадлежал к числу тех, кто узнает политиков быстрее, чем собственных родственников.
И тем не менее, сделав два или три круга по залу, он сообразил, что сегодня в «Пагоде» развлекается правящая коалиция. Во-вторых, он понял, что Робсон оказался полностью прав – его никто не замечал. Достаточно было подноса и достойного поклонника кун-фу костюма, чтобы гости ставили на его поднос пустые бокалы и брали полные, ни на мгновение не меняя темы и даже не глядя в его сторону. Он мог записывать – и записывал, только пока было нечего. Мужчины говорили об автомобилях, женщины о косметике и детях. И те, и другие обменивались сплетнями, но в основном о людях, о которых уже писали соответствующие инфопорталы, так что толку от этого было мало.
Все ругались, словно подростки из трущоб. Отчасти такова была реакция на постоянную необходимость позировать для пиара, а отчасти, похоже, просто таков был обычай. Вульгарный язык был относительно безопасным способом показать остальным свои искренние намерения. В давние времена, при коммунизме, эту роль исполнял алкоголь. Тот, кто боялся пить с другими, причем пить много, без тормозов, наверняка опасался потери самоконтроля и излишней откровенности. Он продолжал играть, а это означало, что, вероятно, мог донести. Еще раньше, в старой Японии, в игорных домах все играли без одежды, все без исключения. Может, не полностью голыми, но в достаточной степени обнаженными, чтобы показать, что они не мошенничают и им нечего скрывать.
Так же было и тут. Любой из присутствующих, кто стал бы выражаться изящным литературным языком, сразу же навлек бы на себя подозрения. Он выглядел бы словно японский шулер, любой ценой стремящийся остаться в юкате на плечах, или партийный бонза, отказывающийся от водки.
Кружа по Яшмовому залу, Норберт успел составить для себя трехмерную карту, упорядочивающую людское созвездие и напоминающие броуновское движение пути перемещения отдельных индивидуумов. Он уже знал, где стоят главы тех или иных клик и где ведутся пустые разговоры людей, бродящих с бокалами в руке и встречающихся на полтора десятка секунд ради пары светских фраз, словно обнюхивающие друг друга собаки. В самом широком месте главного зала клубилось средоточие происходящего – небольшая человеческая туманность, центром которой стал премьер – значительно ниже ростом, чем обычно казалось, с янтарным загаром под цвет односолодового виски в его бокале, с одной рукой в кармане консервативного итальянского костюма, переливавшегося миллионами искр, как небо над пустыней.
То не был сектор Норберта, так что приходилось полагаться лишь на язык
