отличалась изяществом, но больше всего меня зачаровало ощущение, что в ней бурлит жизнь, и в то же время чувствуется глубочайший покой; контраст этот рождал гармонию, а не противоборство или хаос.
Я все еще пытался раскрыть секрет этого парадокса, но тут у дальней стены комнаты с обитой скамьи поднялся мужчина и направился ко мне. Я дал бы ему лет тридцать пять, но из-под белой туники без рукавов видны были мускулистые руки, и казалось, что ему лет на десять меньше. Но не дом, не тонкая ткань и золотые браслеты, а именно манеры этого человека убедили меня, что между нами больше чем двенадцать-тринадцать лет разницы.
Лишь когда он прошел под лампой, подвешенной к одной из балок, я разглядел, что голова у него чисто выбрита. Тем не менее из-под длинного белого подола туники виднелись сандалии из красной кожи – еще один парадокс: редкие жрецы носят обувь.
– Ты врач Сенахтенра?
Я кивнул и сложил вместе ладони, не переставая смотреть в его глаза цвета послеобеденного неба.
– Повитуха моей госпожи и две прислужницы остались с ней, – сказал он мне без церемоний. – Остальных я услал. – Я поверить не мог, что такой человек позволит какой-либо из своих женщин, даже самой младшей наложнице, обойтись без заклинаний священников, и, как я полагаю, по мне это было видно. – Да,
– Я отношусь так ко всем своим пациентам, мой господин. То, что тебе обо мне известно, идет из их уст, не из моих.
– Тогда иди к ней. И да направит тебя Амон, так же, как и моего ребенка. – Он кивнул слуге, ожидавшему в дверном проеме. – Пагош отведет тебя.
Я последовал за человеком, которого он назвал Пагошем, по лестнице в спальню дома, достойного даже богини, где жреческая госпожа лежала, свернувшись, как некогда в утробе матери. Подле лавки для родов, стоявшей в углу, ожидали две служанки, а у ложа с пологом сидела седовласая бабка, напевавшая унылую колыбельную.
Я подошел, она умолкла и приветствовала меня:
– Слава Амону ты пришел,
Это был неожиданный удар, словно в меня бросили палкой: мужчина, встретивший меня внизу, – жрец Рамос, смотритель земель Амона-Ра и всего того, что они дают, не говоря уж о преумножающейся золотой сокровищнице бога.
– Но я боюсь, что слишком поздно, даже для такого врача, как ты, – добавила она, – кто знает секреты самого великого Имхотепа[8], пусть
– Попробую что-нибудь сделать, – пробормотал я, даже для вида не заглядывая в свои свитки, хотя и подписываясь на благоприятный исход: если у меня не получится, это будет настоящее преступление. Я приложил пальцы к кровеносному сосуду на шее госпожи, потом – на основание горла. И там я ощущал лишь легкую дрожь, похожую на шелест крыл мотылька теплой летней ночью. Тогда я понял, что она не родит вообще, тем паче – сидя на кирпичах, если я не укреплю ее сердце.
Я извлек из сумки пакет с сушеным языком гиены и велел одной служанке принести мне кувшин с пивом.
– А ты, – сказал я другой, указывая на таз, стоявший на жаровне в углу, – вылей это и наполни чистой водой. – Затем я положил руку госпоже на живот, чтобы уловить тот миг, когда мышцы начнут напрягаться. Когда из горла ее вырвался хриплый стон, я впервые посмотрел ей в лицо – и отдернул руку, как от огня.
Некоторое время я не мог отвести глаз от лица, которое, как я полагал, уже не увидишь в этой жизни, кроме как идущей по пилону перед храмом Ра-Хорахте[10]. Но на лице этой женщины лежала еще и тень ее царственного отца – в миндалевидных глазах и выступающей челюсти, и хотя я старался не доверять своим глазам, в глубине души я знал, кто она. Нефертити. Прекрасная. Дочь Аменхотепа Великолепного. Великая Царская Жена Еретика Эхнатона. Царица Двух Земель. А потом, ближе к концу, Нефер-неферу-атон Сменхкара, Гор на Земле.
Даже сейчас, без величественной синей боевой короны, с лицом, бледным, как покров, на котором она лежала, она обладала той же неземной красотой. Но она больше не была ни Царицей, ни Царем, и я даже не знал, как обращаться к ней в своих мыслях.
Зато я знал, что это не первый ее ребенок, так что причина, по которой он отказывается появляться на свет, в чем-то другом.
– Почему не зажгли фимиам, чтобы воздух благоухал? – спросил я у повитухи: после зловонных ритуалов, проведенных жрецами, побывавшими здесь до меня, щипало глаза, словно от дыма.
– Ее величество… – начала Харва, но осеклась. – Моя госпожа жалуется, что дым жжет ей глаза.
– Все равно зажги, – приказал я, дабы она поняла, что теперь я здесь главный. Потом я налил пива в свой бронзовый кубок, добавил меру измельченного языка гиены, размешал деревянной палочкой и убрал в сторону настаиваться. После чего натер руки содой, добытой в вади[11], и снова положил их на вздымающийся живот госпожи, в этот раз – для того, чтобы отыскать внизу изгиб головы ребенка.
Там, где я ожидал, головы не оказалась. Ягодиц младенца в том месте тоже не было, и мне этого хватило. Я достал из сумки кусок полого рога, вставил узкий конец роженице в губы и налил в него немного пива со снадобьем. Когда жидкость попала в горло, женщина поперхнулась, и глаза широко распахнулись.
– Лежи спокойно, госпожа. Я Сенахтенра, врач. – Она рассмотрела меня, потом взяла у меня кубок и выпила все. При следующих потугах она приподняла плечи и колени, но все так же безмолвно. – Крик не причинит боли, он может даже помочь, – сказал я ей, поскольку никак не мог облегчить ее страдания, не ослабив желания вытолкнуть ребенка. Напряжение постепенно спало, я ввел пальцы в родовые пути и обнаружил, что шейка достаточно широка, чтобы позволить младенцу пройти. Затем, держа одну руку на животе, а вторую внутри, я определил, что ребенок лежит внутри матери поперек.
– Давно она так? – спросил я у Харвы, оставив руку на животе госпожи, чтобы понять, насколько младенец может переместиться при следующих схватках.
Повитуха взглянула на водяные часы.
– Три или четыре часа. Я бы послала за тобой скорее, но жрецам необходимо было почитать свои свитки и пропеть молитвы над паленой шкурой барана, пытаясь вызвать Семь Хатхор[12], пока… – Она замолкла, опасаясь, что и так сказала слишком много.
– Тогда нет сомнений, что его хранит Исида[13], – прошептал я.
– Выслушай меня как следует,
– Тогда было б хорошо, если бы ты попросила Исиду присмотреть за ним еще немного, а я тем временем попытаюсь расположить его ноги так, чтобы он смог выйти на свет.
– Я не нуждаюсь в помощи других богов! – Прекрасная заявляла о своем бессмертии даже в агонии, общей для всех смертных женщин.
Я подождал, когда ее матка станет мягче, велел ей глубоко вдохнуть и, одной рукой поддерживая головку младенца, а другой его ягодицы начал поочередно надавливать и подталкивать голову книзу. Некоторое время мы трудились сообща, я понемногу поворачивал младенца, а схватки становились все сильнее. Мать так и не издала ни звука, хотя крик должен был раздирать ее глотку, и я начал восхищаться
