Четвертый год правления Эйе
(1348 до н. э.)
Груз необходимости следить за благополучием моей увеличившейся «семьи» сильно давит на плечи, особенно потому, что жена Хари скоро снова родит, так что приходится прятаться в спальне от пыли и шума каменщиков и плотников, пристраивающих к дому дополнительные комнаты. Сегодня, подняв глаза, я увидел, что на моей лежанке сидит, скрестив ноги, Асет, а у ее бедра пристроился Тули. Они ждали, когда я закончу писать. У Асет в руках был свиток, так что я отложил перо, чтобы выяснить, чего она хочет.
– Я сочиняла стихотворение в подарок отцу, но река мыслей пересохла, – начала девочка, – я подумала, может ты подскажешь мне, что тут не так. – Я кивнул, и Асет начала читать: –
Я не особо люблю стихи, но от того, как сочетает слова Асет, я часто немею. Слова похожи на игрушки, и приобретают значение лишь тогда, когда она складывает их вместе.
– Ну что, я тебя усыпила? – поторопила она, когда я задержался с ответом.
– Слова настолько полные любви порадуют любого отца. Возможно, ты уже достигла конца, но еще этого не осознала.
–
– Меня не интересует твое недовольство и раздражение. Даже похвала самого одаренного поэта нашей земли не будет иметь для тебя значения, если она тебе не понравится. – Тули навострил ухо, услышав в моем голосе незнакомую интонацию.
– Может быть, если бы ты прочел мне одно из своих стихотворений… – начала она.
– Писать стихи – удел тех, кому нечем заняться, или человека, опьяненного любовью.
– Мой отец говорит, что человек, не дающий своему ка говорить, – либо трус, либо стыдится того, что у него на сердце, но я-то знаю, что ты не таков.
– Возможно, твоему ка рассказали не всю правду. – Тули спрыгнул и сел на задние лапы, умоляя меня сменить тон.
– Если я не могу винить свой ка в том, что говорю или делаю, почему я буду винить тех, кто объясняет что-то мне? – Асет наклонила голову в сторону Тули, а на губах у нее промелькнула озорная улыбка.
– Тули сейчас стихи пишет? – поинтересовался я.
Будто бы порыв ветра потушил пламя в лампе – голубые глаза Асет потемнели, она щелкнула пальцами, подзывая собаку к себе.
– Он показывает, что любит меня, другими способами. Даже если я его огорчаю. Мне просто непонятно, почему ты не хочешь изучать человеческие чувства, как изучаешь тела.
– Мне нелегко сочинять цветистые фразы.
– Даже когда ты был зеленым юнцом и восхищался спелыми грудями какой-нибудь девчонки? Расскажи мне тогда, почему из-за грусти, которую я испытываю, когда разочаровываю отца, у меня на глазах возникают слезы? Почему у меня шумит в ушах, когда я остаюсь одна в темноте? Почему краснеют и горят щеки, когда я стыжусь того, что сказала? – Асет, словно катящийся под гору камень, не может остановиться, пока не дойдет донизу.
– Возможно, все это – знаки, которые посылает твоя тезка, чтобы дать тебе понять, что приглядывает за тобой, – предположил я, ибо другого ответа у меня не было.
– Ты несерьезно относишься к моим вопросам? – Улыбнуться я не осмелился и просто покачал головой. – Если, как ты говоришь, между знанием и верой есть разница и дорога в вечность – это знание, открытые глаза, то отказываться от вопросов – значит закрывать глаза. А жрецы ничего не ставят под вопрос, хотя и поклоняются солнцу, источнику света и жизни.
Богословские доводы я всегда узнаю.
– Так в этом дело – ты скучаешь по отцу?
Асет теребила ухо Тули.
– Разумеется, я по нему скучаю, но…
– Тогда поразмысли над этим, может, удастся найти причину шума в ушах. А что касается стихов, я попробую что-нибудь сочинить, если ты наберешься терпения и постараешься меня научить. – Если она беспокоится, что я вдруг перестану относиться к ней с нежностью, я напишу ей столько стихов, сколько она захочет, пусть даже они будут неуклюжими. А если ее беспокоит что-то другое, у нее, по меньшей мере, будет причина обратиться ко мне.
– Давай возьмем одну и ту же тему, – предложила Асет.
– И прочтем потом друг другу свои стихи, – добавил я. – Тогда ты сможешь научить меня на примере.
У нее в горле раздалось счастливое журчание.
– О чем будем писать?
– М-м, дай подумать. Например… о возможности.
– О возможности? Мне нравится. – Она распрямила ноги и соскользнула с лежанки, скинув Тули на пол. Но, коснувшись босыми ногами холодной плитки, Асет застыла, а пес выбежал в дверь.
– Оставь свиток, я позабочусь, чтобы он попал к твоему отцу, – сказал я, не обращая внимание на то, что она босиком. – Но мне понадобится несколько дней. Я не такой быстрый, как ты.
Животворящие воды Матери Реки поднимаются быстро, как никогда, и у всех у нас появляются нелегкие предчувствия. В чем бы ни заключалась причина, над городом ядовитыми миазмами висит мерзкий запах падали, распространяющийся от горы трупов, растущей возле Дома Украшения. Куда бы я ни пришел, везде приходится жечь серу, чтобы изгнать дух умерших, а вместе с ним и крыс, поселившихся в этих жалких лачугах. Для тех, кто все равно умрет, несмотря ни на какие лекарства, я зажигаю благовония и пробуждаю богиню:
В последнее время я иногда поднимаю взгляд и вижу Асет, ее белая ночная рубашка еще колышется у лодыжек, и холодные пальцы страха сдавливают мне сердце, словно она привидение, посланное богами, чтобы истязать меня.
– Я подумала, что пора прочесть друг другу стихи, – сказала она в этот раз.
Я пригласил ее сесть на лежанку и подождал, когда к ней запрыгнет Тули.
– Может, я начну, – предложил я, роясь в листах, разбросанных на столе, – потому что мои ничтожные старания после твоих стихов будут звучать еще хуже.
Асет кивнула, подбадривая меня, я набрал в легкие воздуха и начал:
Я смотрел в папирус и ждал, что Асет рассмеется, снисходительно или жалея меня, – но только не тишины я ждал. Наконец любопытство заставило меня поднять взгляд, и я заметил, что девочка настолько поглощена собственным стихотворением, что моего даже и не слышала.
– Я же говорил, у меня нет поэтического таланта, – вымолвил я, чтобы оправдать свои жалкие потуги. – Я просто попытался описать то, чем интересовался, когда был еще мальчиком, о чем я забыл и что открыл заново вместе с тобой.
Асет озадаченно посмотрела на меня:
– Я не… о чем ты?
– Боги подарили мне редкую и ценную возможность снова увидеть мир глазами ребенка.
– Моими? – Я кивнул. – Правда?
