Мое тело бунтует, его сотрясает дрожь, когда я откидываю одеяло. Холодный деревянный пол жалобно скрипит под моими ногами, словно чувствует, как тяжело у меня на сердце.
Я уже подошла к окну и собираюсь выглянуть наружу, когда в комнату гурьбой врываются мои сестры.
– Ты что, сошла с ума? – говорит Айви, а Пенни и Клара отталкивают меня от окна. – Тебя же могли увидеть.
До церемонии нам не дозволяется показываться перед противоположным полом без покрывал. Мы более не дети… и пока еще не жены. Но на нас уже заявили свои права, и отныне мы собственность наших будущих мужей.
Как только я отхожу достаточно далеко от окна, Айви раздвигает шторы, и я прикрываю глаза рукой.
– Нынче солнечно, так что тебе повезло, – замечает она, завешивая окно кружевной занавеской. – Когда начинался мой год благодати, дождь вымочил нас до нитки еще до того, как мы подошли к границе округа.
– Тук-тук, – говорит Джун, входя в комнату с дорожным плащом. Это единственная личная вещь, которую нам дозволяется взять с собой. Все остальное нам выдает округ, и, вероятно, все это уже уложено в большие холщовые мешки и погружено на повозки.
– Я подбила этот плащ четыре раза – по одному на каждое время года, – объясняет Джун, вешая его на стул. – Кремовая шерсть, отделанная по краям серым мехом. Под цвет твоих глаз.
– Кремовая шерсть? Как глупо. – Айви с завистью проводит по плащу рукой. – Весной он весь измажется в грязи.
– Он замечательный, – говорю я Джун. – Спасибо.
Она опускает глаза, и щеки ее смущенно рдеют. Большинство девушек, в том числе и Айви, после года благодати становились еще более недоброжелательными, чем были до отъезда. Однако Джун вернулась с такой же безмятежной улыбкой на устах, с какой и отправилась в становье. Быть может, в этом и заключалось ее волшебство – в полном отсутствии волшебства. Говорят, что и наша мать вернулась такою же, ничуть не изменившись, но мне трудно представить ее умиротворенной и милой.
– А ну, с дороги, – приказывает матушка, входя в комнату с подносом, на котором стоит столько еды, что хватило бы на целое войско. Однако когда мои младшие сестры тянутся за печеньями, она бьет их по рукам. – Не смейте. Это для Тирни.
Если бы мне не досталось покрывала, я бы сейчас ела овсянку в обществе отца на первом этаже при полном молчании, но теперь, когда по возвращении домой меня будет ожидать замужество, матушка так довольна, что принесла завтрак прямо в спальню и готова кормить меня как на убой.
Миссис Томми Пирсон. От одной мысли об этом мне становится не по себе.
Я тайком прячу пару печений в салфетку и пододвигаю ее к краю туалетного столика. Мои младшие сестренки хватают салфетку с такой жадностью, будто не ели сто лет, и заползают под кровать, чтобы съесть все там. Я слышу, как они хихикают и посмеиваются над матушкой, но она делает вид, будто ничего не слышит. С Джун и Айви мама вела себя строго, но, думаю, мои проделки так ее измотали, что она не выдержала и сдалась.
– Ешь, – говорит она.
Вообще-то мне не хочется есть, но я уплетаю столько колбасы, яичницы, яблочного пюре, печений и выпиваю столько молока, сколько только могу. Я делаю это не из чувства долга и не затем, чтобы умаслить мать, а потому, что я не дура. Стражники, сопровождающие девушек в становье каждый год, отсутствуют четыре дня, стало быть, и дорога туда, и дорога обратно занимает по два дня. Повозки предназначены для вещей и припасов, так что нам, девушкам, придется проделать весь путь пешком. И на этом пути я отнюдь не собираюсь падать в голодный обморок, ведь за каждым нашим шагом будут следить беззаконники, ищущие легкую добычу. Так что мне нужны силы.
Пенни выбирается из-под кровати, сдергивает с туалетного столика покрывало, накидывает его себе на голову и смотрится в зеркало.
– Глядите, глядите… я первая из выбранных невест. – Она кокетливо хлопает ресницами и обмахивается рукой.
Я понимаю, что она просто дурачится, но, когда вижу ее с покрывалом на голове, внутри меня что-то вскипает.
– Прекрати! – ору я и сдергиваю покрывало. Она воззряется на меня с таким потрясенным видом, будто я ударила ее по щеке. Вероятно, она думает, что я себялюбка, которая не желает, чтобы трогали ее вещи, но дело обстоит как раз наоборот. Мне хочется сказать, что ей вовсе не обязательно выходить замуж. Однако я не хочу давать сестре ложную надежду, такую же, какую мне дал наш отец. Ведь из-за этого потом становится намного, намного тяжелее.
Но, с другой стороны, если девушка из моих снов реальна… надежда еще есть. И для Пенни, и для всех нас.
Я наклоняюсь, чтобы извиниться, но тут она пинает меня в голень. Я улыбаюсь – она еще не пала духом. Как, вероятно, и я сама.
Матушка заплетает мне косу с красной лентой, затем я меняю ночную рубашку на закрытую сорочку и надеваю дорожное платье из плотного полотна, а поверх него накидываю плащ. Он тяжелее, чем я думала, но это потому, что он основательно сшит. Из Джун получилась бы чудесная мать. Я перехватываю жадный взгляд, которым она смотрит на выпуклый живот Айви, и мне становится больно. Жизнь порой кажется такой несправедливой. Никто не защищен от таких вещей, какой бы хорошей и доброй ты ни была.
Я натягиваю плотные шерстяные чулки, затем обуваю ботинки из коричневой кожи и туго затягиваю шнурки. Теперь мне надо оставить отпечаток ступни. Таков обычай. Клара и Пенни смеются, споря о том, кому из них что делать, но мои старшие сестры и мать неподвижны, как столбы. Они понимают всю серьезность момента. Клара проводит валиком, намазанным желеобразной красной краской, по моей правой стопе, после чего я ставлю ее на лист плотного, жесткого пергамента и переношу на нее весь свой вес. Когда пергамент отлепляют, меня пробирает дрожь – не только из-за того, что краска холодна, но и по другой причине. На отпечатке видно клеймо, которое отец выжег своей печаткой на моей правой ступне, когда я родилась. Это клеймо представляет собой вытянутый прямоугольник с тремя косыми чертами внутри, олицетворяющими три меча. Если меня умыкнет и зарежет беззаконник и я попаду домой только в склянках, мое тело опознают именно по этому клейму.
Со стороны площади доносится колокольный звон, он заставляет
