Да это у меня наверняка от долгого лежания все мышцы просто затекли, поэтому ничего и не чувствую. А теперь понемногу отходить начинают, потому и покалывание идёт! Чувствительность возвращается. А где я, кстати? Почему жены нет рядом? Доча? Друзья мои где? Никого не пускают? Потому что наверняка лежу в госпитале. А почему я так подумал? Откуда я знаю, что женат и у меня даже дочь есть? Стоило только сосредоточиться на этой мысли, как в голове вообще опустело. Пусто стало, словно в дырявом ведре. Почему решил, что в госпитале? Запахи потому что такие, специфические, соответствующие именно медицинскому заведению. А как я здесь оказался? И… кто я?
Память услужливо показала быстро надвигающуюся в грохоте сбрасывающего обороты мотора землю, стелющуюся под ветром зелёную траву внизу, касание, и предатель-ветер налетевшим резким порывом бросает лёгкий и неустойчивый самолёт вверх. Придерживающее движение ручкой управления, и вот она — земля. И снова налетевший порыв ветра поднимает аэроплан в воздух. Скорости нет, и аппарат медленно заваливается на крыло, клюёт носом вниз и врезается в это зелёное, стелющееся пологими волнами под ветром травяное море. Треск ломающегося дерева, звон лопающихся расчалок и летящая в лицо земля. И сразу же поверх первого воспоминания накладывается другая картинка. Вонь горелой проводки и пластика, пронзительный вой сирены, заходящийся в тревожном предупреждении женский голос, летящие в лицо огромные сосны и крик бортинженера:
— Прощайте, мужики!
Ф-фух! Что это было? Со мной? Я лётчик? Был? Не помню ничего. Как тяжко. А сейчас тогда я кто? Почему никак не могу открыть глаза? Не знаю, чего больше испугался? Того, что вспомнилось, или того, что вдруг и эти воспоминания пропадут, исчезнут. Замер. Нет, никуда не пропали. А… Нет, уже и не вспомню ничего. Осталась лишь горечь окончательной и бесповоротной потери кого-то очень мне дорогого…
— Доктор, доктор! Скорее сюда! Он плачет!
Лёгкий скрип недостаточно хорошо смазанных дверных петель, быстро приближающиеся торопливые шаги, пахнущая лекарствами тяжёлая и мягкая рука на лбу… И сразу же новая картинка перед глазами. Жёлтая двухэтажная коробка госпиталя в разросшихся кустах цветущей сирени и река внизу…
Я же чувствую всё это? И слышу? Почему же тело мне не подчиняется? Почему я глаза открыть не могу? Даже язык не слушается. И сильно устал от внезапных и непонятных вывертов сознания.
— Ничего, Лидия Васильевна, ничего. В сознание не приходил?
— Нет, Викентий Иванович, не приходил.
— Странно. Давно должен был очнуться. Впрочем, голова — орган неизученный, что там в ней происходит, лишь одному богу известно. Вот и будем на его милость уповать. То, что плачет, уже хорошо. Хоть какая-то реакция появилась. А то лежит, прости господи, словно полено бесчувственное. И позвоночник ведь у больного цел, а рефлексов на раздражители нет. Странно. Первый раз с таким чудом сталкиваюсь. Кости срослись быстро, раны зарубцевались. Ничего, время — лучший доктор. Организм молодой, глядишь, и оклемается поручик. Да, Лидия Васильевна, голубушка, пока так и продолжаем его искусственно поддерживать. А то когда он ещё в себя придёт и сможет самостоятельно пить да есть…
Это точно про меня говорят. И ладонь я же на своём лбу ощутил? На своём ли? Почему я поручик? Я же капитаном был…
Спасительное беспамятство в очередной раз мягко приняло запаниковавшее сознание в свои ласковые объятия. И я не противился, там хоть отдохну от этого окружающего непонятного.
Возвращаться в реальность очень не хотелось. Так там хорошо, в беспамятстве-то, тепло и никаких забот, а здесь сразу боль от никуда не пропавших за это время игл и такое поганое чувство беспомощности. А ещё запахи. Я даже доносящиеся тяжёлые запахи из дальнего конца коридора могу унюхать, не говоря уже о своих собственных ароматах залежавшегося тела. Дышать прямо нечем. Так и с ума можно сойти от этой вони. И мой слух. Как будто бы им компенсировали отсутствие зрения и подвижности. Всё слышу, так же хорошо, как и обоняю. Дурдом. Были бы руки, какие-нибудь затычки в уши вставил бы. Это же каждый шорох по мозгам словно кувалдой по наковальне бьёт. Кошмар. Боже милостивый, верни меня обратно…
Очередную смену дня и ночи осознавал лишь по смолкающим звукам в коридоре. А в том месте, где находилась моя теперешняя сущность, больше никого не было, один я лежал. В палате, наверное, где же ещё? И почему сущность? А потому что я не знаю, кто я и кем оказался. Поручик? Голубчик? Пусть даже этакая малость о чём-то хоть и говорит, но… Как-то маловато информации. Вот когда зрение и возможность шевелиться вернутся, тогда и назову себя по-другому, а пока пусть будет так.
Со временем дежурный пост из палаты убрали. Дежурная сестричка заглядывала периодически, убеждалась, что никуда я не делся, и затворяла за собой дверь. Смешно, куда я могу в таком состоянии деться? Ну и убирала за мной, обтирала. По утрам обычно. Сознание в такие моменты колыхалось, словно плыло по крутым волнам, из чего я сделал логичный вывод, что это ворочали со стороны на сторону моё тело. Даже начинало казаться, что в этот момент я что-то ощущаю, вроде как чувствую свои конечности, свою тушку. Мне бы сказать сестричке, надоумить, чтобы провели общий массажик, промяли мышцы, да куда там, не мог, язык-то тоже не слушается приказов мозга.
Проявившиеся в первое время непонятные воспоминания о моей сущности и окружающей действительности больше не возвращались. Несмотря на все мои героические потуги вспомнить хоть что-то из своей прежней жизни. Ну никак, как ни старался напрячь свои извилины. Пришлось на время оставить эту затею. К большому моему сожалению. Потому что окружающая меня неизвестность сильно, если не сказать больше, напрягала. Боялся я этой неизвестности, честно сказать.
Уже и счёт этим пересменам дежурных сестричек потерял, когда наконец-то смог шевельнуть головой. Шея повиновалась, повернула голову набок. То есть дала начальный импульс движению, а потом голова сама набок упала по инерции. Мышцы-то совсем не работают. А затем и глаза открыл. Когда щека
