– Слушайте. – Введенский замялся. – Это важнейший вопрос по делу. Вы общались с профессором Беляевым? Откуда у него в доме оказалась ваша пластинка?
– Пришлите, пожалуйста, повестку. А я, пожалуй, всё-таки пойду и оставлю вас.
– Но вы хотели договорить…
– Всего доброго.
Крамер встал, пожал руку Охримчуку, взял со стола белую соломенную шляпу и, проходя мимо Введенского, вдруг задержался и пристально посмотрел на него.
– Снимите фуражку, пожалуйста.
– Что?
– Снимите, снимите. Во-первых, в помещение с головным убором не входят. Во-вторых… Снимите.
Введенский медленным движением снял с головы фуражку. Ему это не нравилось. Крамер посмотрел выше его глаз, прищурился, затем улыбнулся.
– А во-вторых, как я и думал, у вас прекрасный долихоцефалический череп. До свидания.
Когда Крамер закрыл за собой дверь, Введенский и Охримчук ещё долго молчали, не понимая, что произошло.
– Я его к стенке поставлю, – сказал наконец Введенский, усаживаясь на стул.
Фуражку он так и не надел.
– Не кипятитесь, Николай Степанович, – сказал Охримчук. – Человек он сложный, своеобразный…
– И почему-то ещё живой.
– Ну, Николай Степаныч. – Охримчук укоризненно поглядел на него. – Вы же, надеюсь, шутите?
– Нет. Ладно, дело не в этом. У меня другое. Вышлите, пожалуйста, людей в морг больницы – надо снять отпечатки пальцев. Кто-то проник в морг, вскрыл тело профессора и вставил в его грудь новую звезду с могилы.
Охримчук сглотнул слюну и расширил глаза.
– Сторож больницы в ту ночь не вышел на работу. Его зовут Ринат Ахметович Шабаров, восемьсот девяностого года рождения, улица Лермонтова, дом два, квартира седьмая. Есть основания полагать, что он вполне может оказаться нашим убийцей. Запросите, пожалуйста, в районе, есть ли на него отпечатки. Если нет, наши подозрения укрепятся. Запросите из района дополнительных людей. Возможно, его придётся объявить в розыск – я хочу наведаться к нему домой, но мне кажется, что дома его тоже не будет. И да, пластинки…
– Что с пластинками? – Охримчук поднял правую бровь.
– В доме профессора я нашёл пластинку Карло Бути. Это современный итальянский певец, его называют «тенорино». Сладкоголосый, поёт лиричные песни. Пластинка итальянского производства, совсем новая. Полагаю, она из дома Крамера. Но, насколько я знаю, профессор мало с кем общался, и я не совсем понимаю, как она могла к нему попасть. Это первое. Второе…
Пока Введенский пересказывал события прошедшей ночи, Охримчук достал – не из шкафа, а уже из-под стола – маленький хрустальный графин и без лишних слов разлил по стаканам.
– А вот это – водка, – сказал он, когда Введенский закончил рассказывать. – Я ни хрена не понимаю.
– Я тоже, – признался Введенский. – Убийца эмоционален, порывист, но при этом он умён. У него тонкий и извращённый ум, я не могу понять его. Это не вяжется у меня с образом сторожа-татарина. Спасибо, я не буду пить. Надо узнать что-нибудь о Шабарове и отправиться к нему.
– Вы вообще не пьёте? – спросил Охримчук.
– Пью пиво. Иногда. Больше люблю кофе, но здесь его нет. Как вы вообще можете пить на такой жаре?
Пока он говорил это, Охримчук опрокинул стакан, поморщился и жадно шмыгнул носом.
– Давайте-ка с вами в архивы залезем, – сказал он, проморгавшись. – Бумажная работа. Любите?
– Обожаю.
Введенский не шутил. Ему нравилось рыться в бумагах.
Спустя час поисков в шкафу, среди толстых пачек документов и пыльных папок, они наконец нашли протокол опроса Шабарова, когда он выступал свидетелем по делу об ограблении хлебной лавки в тридцать пятом году.
Родственников у него не было – сюда он переехал в двадцать восьмом году из Бахчисарая и работал сторожем на складах, потом в построенном санатории – том самом, где остановился Введенский, – и уже потом при ограбленном магазине. А потом, по всей видимости, в больнице.
Подозрения Введенского окрепли. Значит, он хорошо знал этот санаторий.
К протоколу прилагалась фотография Шабарова – это был смуглый татарин с пышными чёрными усами, маленькими глазами и морщинистым лбом.
Беспартийный, без семьи, не судим, не привлекался. Загадкой оказалось его происхождение – известно, что до того он несколько лет прожил в Бахчисарае, но где родился, что делал до революции?
Отпечатков пальцев тоже не нашли.
Решив наведаться к Шабарову, Введенский попросил дать ему в подмогу двоих. С ним пошли Колесов и молчаливый полноватый старшина Каримов – бритый наголо татарин тридцати пяти лет с большими бровями. Каримов почему-то сразу не понравился Введенскому, но выбирать было некогда.
Всю дорогу они молчали. Дом Шабарова расположился в старом городском квартале – улицы здесь стали ещё теснее, они извивались змейкой, поднимались вверх и снова спускались. Введенскому казалось, что вот-вот – и скоро они выйдут к морю, но моря всё не было.
Шабаров жил на втором этаже старого трёхэтажного дома, на фасаде которого настолько выгорела краска, что уже не разобрать, какого он цвета, белого, бежевого или жёлтого. На лестнице пахло плесенью. На стук в дверь никто не ответил. Пришлось выбивать.
В нос сразу ударил едкий запах тухлятины. Введенский поморщился, Колесов побледнел и сжал губы в попытке унять тошноту, Каримов зажал рот рукой.
В квартире сильно воняло, под потолком с раздражающим жужжанием кружили мухи. Наглухо закрытые окна давно не мыли, на старом диване валялись грязная смятая простыня и подушка: видимо, сторож спал прямо здесь. Кровати в комнате не было.
Всюду мусор: кожура от семечек, рассыпанная махорка, смятые папиросные коробки, окурки – пепельницей он, по всей видимости, не пользовался, на подоконнике кучей валялись бычки.
Источник вони нашли быстро. На столе возле дивана стояла кастрюля супа с приоткрытой крышкой, из-под которой вылезала вспенившейся волной бело-зелёная плесень. Судя по всему, его сварили чуть ли не неделю назад.
Рядом валялся кусок заплесневевшего хлеба и стакан с чаем, превратившимся в вонючую гущу с зелёной порослью. В стакане плавали дохлые мухи.
Пятна плесени расходились по всему столу. Введенский брезгливо открыл крышку кастрюли. Да, этот суп сварили очень давно.
На тумбочке у дивана стояла такая же позеленевшая от плесени тарелка с ложкой, рядом – ещё один кусок хлеба.
– Кажется, здесь не живут уже около недели, – сказал Введенский, открывая нараспашку оба окна, из-за чего на пол с шуршанием повалилась куча окурков.
Остальные промолчали: им не хотелось открывать здесь рот.
Комнату бегло обыскали. Первым делом Введенский откинул с дивана грязную подушку. Чутьё не подвело: на грязной простыне лежал финский нож с зазубренным лезвием, покрытым пятнами ржавчины.
– Ого, – присвистнул Введенский.
Он осторожно взял нож двумя пальцами, передал Колесову.
На крючке у входа висела грязная солдатская ватная куртка серого цвета. Запустив руку в карман, Введенский сразу нащупал что-то холодное и металлическое. Это оказались патроны к нагану.
– Патроны есть, нагана нет, – сказал Колесов. – Вооружён. Видимо, в спешке забыл захватить эти патроны.
Введенский хмуро кивнул.
– Глядите, – сказал вдруг Каримов, показав пальцем наверх.
Введенский и Колесов подняли головы и
