Весной Аня родила прелестного малыша с чуть заплывшими глазками и плоским личиком. Отец даже в больницу не явился. Аня выслала ему фотографию новорожденного с призывом: «Джон-старший, ко мне ты можешь относиться как угодно, но своего Джоника-младшего ты должен, ты обязан любить! Он твоя плоть и кровь!»
Всю зиму Джон провалялся на мятой, несвежей постели, уставившись в телевизор. В тесном, вонявшем старым ковром номере мотеля «Парадайз» больше некуда было деваться. Дорис бросила, мать приняла сторону вымогательницы. Выходил только на работу, иногда бродил вокруг бывшего дома. Мечтал убить Аню, представлял, как направляет дуло в ненавистное лицо, как она ужасается, а потом падает, истекая кровью. Купил на распродаже револьвер за сто сорок девять долларов. Представлять было легко и приятно, а вот решиться выстрелить никак не мог.
В феврале увидел ее на улице с торчащим животом. С отчаянием понял, что так и не убьет. Но уступить, смириться означало бы потерпеть полное поражение, позволить ей восторжествовать и окончательно унизить его. Всю жизнь Джон делал все, что полагалось и что делали другие, старательно совершал правильные, разумные поступки, постоянно уступал, исполнял чужие ожидания, верил расхожей мудрости. Но на тех же путях, где другие обретали смысл, гордость и радость, на его долю доставались одни тягостные, отвратительные обязанности. За чем бы ни протянул он руку — за любовью матери, женщины, за семьей, успехом, процветанием, ребенком, — все рассыпалось трухлявым грибом, расползалось туалетной бумагой в унитазе. Как будто сам он был бракованным, отсеянным и отверженным, и ему полагалось только бракованное. Сотрудники, полицейские, судья, Аня, мать, Дорис, знакомые, все эти люди, не давшие ему ни любви, ни счастья, ни чувства гордого отцовства, ни поддержки, все они почему-то с полным правом требовали и ожидали, чтобы он и дальше вел себя по их правилам. Так ожидают шулера, что случайно севший с ними дурак оплатит свой карточный долг. И безжалостная Аня, и этот жуткий, непрошеный ребенок — все были уверены, что благоразумному, слабому, трусливому Джону будет некуда деваться.
И только теперь, когда его выгнали из собственного дома, когда он докатился до тухлого «Парадайза» и его предали все, кому он доверял, он наконец-то поверил, что сам ни в чем не виноват, и понял, что в его власти обмануть чужие ожидания, восстать против навязанного, проклятого порядка вещей. Теперь он с чистой совестью валялся на плесневелой постели перед включенным телевизором и с наслаждением представлял, как поразит их, как все-таки отомстит жене. Со всей ее железной хваткой ей не удастся использовать его и дальше. Она рассчитала все, но не предусмотрела, что одинокий, беспомощный и отчаявшийся, он опрокинет игральный стол, спрыгнет с поезда и предоставит шулерам самим расплачиваться по счетам.
Пасмурный мартовский день безнадежно угасал, лиловые тени тянули по мрачной комнате сосущие лапы тоски, в окне печальным ноктюрном Шопена таял последний золотой луч надежды и обольщения. Грохнул выстрел. На экране телевизора мельтешили участники шоу, им вторил заэкранный гогот.
Аня протянула журналистке «Блумфилда и окрестностей» кусок домашнего пирога:
— Наташа моя пекла, ужасно вкусный, угощайтесь.
— Миссис Пирс, расскажите нашим читателям о вашей методике музыкальной терапии, помогает ли она исключительно детям с синдромом Дауна?
— Нет, что вы! Эта система отлично помогает любым отстающим в развитии детям, я ее постоянно развиваю и дополняю новыми упражнениями. Нужно только упорство, нужно неуклонно следить, чтобы ребенок занимался. — О любимом призвании Аня могла говорить бесконечно, тем более что и английский благодаря постоянным лекциям и выступлениям резко пошел в гору. — Мы сейчас с Национальным обществом синдрома Дауна внедряем мою методику по всей стране.
В комнату постучала Натка, извинилась, принялась рыться в шкафу.
— Это Наташа, моя подруга, незаменимый человек в нашей с Джоником жизни, — пояснила Аня. — После моего несчастья она прилетела из Москвы, я бы без нее не справилась. Все время ведь приходится ездить, я всюду нужна, а Джонику-джуниору необходима стабильность. — По-русски спросила: — Что ты ищешь, Натуль?
— Да шапочку его синенькую не могу найти. Мы в зоопарк, Ань.
— Ее здесь нет, наверное, оставили там, где раздевались.
Наташа вышла.
— А вот это несчастье, миссис Пирс, раз вы сами упомянули…
— Да. — Аня вздохнула. — После смерти Джона я сама была на грани помешательства. Очень винила себя. Оказалось, что у него была клиническая депрессия. Я делала все, что могла, но болезнь оказалась сильнее. Никогда не прощу себе, что не дотащила. Вот столечко не дотащила! Если бы он своими глазами увидел Джона-джуниора, это вдохнуло бы в него силы, он бы сегодня был с нами. Необыкновенный человек был, так много сделал для внедрения биотехнологических инноваций! Сейчас соседи и бывшие сотрудники начали сбор подписей для петиции, переименовать в его честь нашу улицу. Я очень надеюсь, что ваша газета поддержит этот почин.
— Миссис Пирс, откуда после всех несчастий у вас находятся силы еще и помогать другом?
— Что вы! Только помощь ближним и держит. Я никогда не позволяю себе отступать перед трудностями. А помощь несчастным детям оказалась моим призванием, ради этого никакие жертвы не тяжелы. Даже собаку так и не завели! — Аня грустно улыбнулась, пожала плечами, как бы извиняясь за свою благородную одержимость, но тут же упрямо тряхнула кудряшками, сверкнула стеклышками очков, занесла нож над пирогом: — Прав Гаутама: самое главное в нашей жизни — это любовь.
Роза Галилеи
И утешил Давид Вирсавию, жену свою, и вошел к ней и спал с нею; и она родила сына. Вторая книга Царств, 12:24
В тот день я поливала Ромео и Джульетту, уже в блузке и юбке, но еще в садовых шлепанцах. Давид выезжал из гаража. Он остановился и опустил окно:
— Надо их выкорчевать, Веред[2]!
Мой муж был красивым, как француз на рекламе одеколона, в его темных очках отражалась крохотная я.
— После работы я зайду к косметичке.
— Посадим что-нибудь, что не будет требовать столько ухода и воды.
— Чертополох?
— Бугенвилию. Или рододендрон. Пока, хомяк.
Махнул рукой, поднял стекло и выехал за ворота.
Наш дом стоял на склоне, и веронские влюбленные ликующими факелами вздымались в выцветшее от жары небо, обрамляя вид Галилеи. А со стороны дороги розовые кусты сторожили вход в наш храм семейного процветания. Слева распускались пышные бутоны Джульетты, застенчиво бледные снаружи и цвета томящегося лосося в пылающей сердцевине. Справа к ним никли необъятные, алые, развратные, встрепанные шевелюры Ромео. Давид был прав — это бурное кипение цветочных страстей требовало слишком много заботы. Посаженные на склоне кусты нуждались в частой и обильной поливке. Каждое утро драгоценная влага стекала вниз по травяному
