Мамма Сонним распахнула гигантский рот, наполненный зубами в сотни рядов, и заревела так, что пространство затряслось. Со всех сторон взметнулась и обступила крышу багровая огненная стена, словно вниз плеснули бензина.
Ким отбросил гранатомет, поднялся во весь рост, высоко задрав голову, чтобы смотреть чудовищу в глаза. Капитан знал рукопашную стойку Кима. Его руки сейчас – окаменевшие лезвия, которыми Ким на тренировках разбивал в пыль кирпичи, бетонные бруски и камни.
Мамма Сонним снова взревела и угрожающе взмахнула передними лапами. И в такт им снова взметнулось ледяное багровое пламя.
И тогда Капитан резко поднял ствол штурмовика и, не целясь, нажал спуск – легко и равнодушно, заранее зная, что попал. Чувствуя, что так и надо, что другого выхода нет. Единственная мысль, которая у него мелькнула, – штурмовик тоже может не сработать, как и гранатомет. Но штурмовик сработал, и его знаменитый бесшумный хлопок почему-то перекрыл и рев чудовища, и гул пламени, прокатился по крыше и глухо увяз в пылающем пространстве. Чудовище смолкло, поперхнувшись воем, а пламя опало – теперь за бортиками крыши снова клубилась черная пелена.
Ким еще секунду постоял, а затем медленно упал вперед, гулко хрустнув лицом о черный битум. Ровно из середины его затылка вылетел тонкий красный фонтанчик и потух, обжигая голову темным ручьем.
Капитан вскочил. Не глядя, изо всех сил зашвырнул штурмовик в огненную бездну. В два прыжка оказался возле Кима и резко перевернул его на спину. И увидел лицо, залитое кровью, и алое крошево вместо нижней челюсти – отсюда вышла пуля. «Какая она высокая, Мамма Сонним…» – равнодушно подумал Капитан, чувствуя, как текут по рукам теплые струйки. Глаза Кима были открыты, но он был мертв.
– Прости, друг, – тихо сказал Капитан и закрыл ему веки ладонью. – Ты ошибался. Можно убивать без зла, но нельзя убивать с добром. И я только что убедился в этом: я не желал тебе добра, когда нажимал спуск. Я просто знал, что сейчас так надо, и мне было всё равно. Если бы я знал, что надо выстрелить в себя, – мне тоже было бы всё равно. Я мог выстрелить и в Мамму Сонним – и мне тоже было бы всё равно. Ты ошибался. Ты был прав раньше, когда говорил, что Мамма Сонним не живая. Я и сейчас не знаю, как она устроена, не могу сказать, живая она или нет. Быть может, она всегда была мертвая, но ожила, когда ее вызвали в наш мир на этом семинаре. Мамма Сонним – это механизм, автомат. Ее нельзя ненавидеть или любить, потому что она тоже не желает нам ни зла, ни добра. Она тоже, как и ты, выполняет свой долг и не может иначе. Мы созданы такими, а она – такой. И ее можно только пожалеть. Потому что твой долг – красив и благороден, а ее долг – черный и неблагодарный. И Мамма Сонним, и мы все пришли в этот мир на короткое время, мы поживем здесь и уйдем обратно в небытие. Скоро-скоро никого из нас не будет. Раньше это произойдет или позже – не имеет значения. Каждый из нас как автомат выполнит то, что ему предназначено, и уйдет. Но о тебе будут вспоминать со светлой грустью, а о ней – со злобой и проклятиями. А она не виновата, что у нее такое предназначение. Никто не виноват.
Капитан замолчал и с удивлением подумал, что никогда еще не говорил столько театральных слов и никогда больше их не скажет. Он поднял голову и посмотрел на возвышающуюся косматую тушу.
– Жалко тебя, – сказал он задумчиво. – Искренне жалко. Знаешь, мне даже хочется сказать тебе что-нибудь приятное, вот только не знаю что, выглядишь ты мерзко. Может, ты мне скажешь что-нибудь приятное?
Мамма Сонним распахнула свою пасть и вдруг прохрипела оглушительно и без интонации:
– Ты умрешь через три года.
Капитан опустил взгляд и долго молчал, глядя, как первые солнечные лучи пытаются уцепиться за пыльный битум.
– Спасибо, – наконец выдавил он. – Это действительно очень приятная новость. Теперь мне будет легко работать. А от чьей пули?
– От рака легких, – сказал хриплый детский голосок.
Капитан вскинулся – перед ним стояла девочка в красном платьице и белых сандаликах.
– Очень хорошо, – кивнул Капитан, нашарил в кармане пачку сигарет и закурил. – Я уйду в отставку и займусь наконец любимыми делами. Знаешь, у каждого человека есть свои любимые дела, но всю жизнь ему некогда…
– Нет, – сказала девочка. – Ты будешь служить еще два с половиной года, потом ляжешь в госпиталь.
– Ошибаешься, – покачал головой Капитан. – Завтра же подам рапорт об отставке.
Девочка промолчала.
– А что так мало осталось – это правильно. Это чтобы я не проболтался, чтобы никто и никогда не узнал, что здесь было. Мы же с тобой никому не расскажем, верно?
Девочка снова не ответила.
– А теперь знаешь что? – Капитан взял ее за руку. – Пойдем-ка с тобой зароем наших медведей.
Они шли по этажам, собирая игрушки и складывая их в накрахмаленную санаторную наволочку. Вначале Капитан еще старался понять, в кого из кукол могли превратиться люди Тарасова, но девочка на вопросы не отвечала, и сам он вскоре плюнул на эту затею. Просто поднимал с пола и опускал в наволочку пластиковых, резиновых и меховых лошадок, тигрят, поросят, змей, лисиц и ворон. Капитану было спокойно и легко – почти так же легко бывает в тот короткий миг, когда скидываешь после марш-броска тяжеленный рюкзак.
Потом они зарывали игрушки в песочнице. Девочка – совком, Капитан – ладонями. Далеко за ельником уже поднималось солнце, в глубине проснулась кукушка и неуверенно прокуковала три раза, словно прочищая горло.
– Кукушка-кукушка, сколько мне жить осталось? – громко спросил Капитан и подмигнул девочке.
Кукушка помолчала, а затем начала куковать быстро, ритмично и без пауз – в таком темпе каждое утро подтягивался на турнике Ким. На третьем десятке Капитан сбился. Он зашел в корпус и поднялся в комнату, где лежала мумия. В утреннем свете мумия выглядела отвратительно – торчащие зубы вставной челюсти, спекшиеся лоскуты кожи, тут и там разлохмаченные не то мухами, не то мышами. Прямо над лицом мумии столбом крутилась стая мелких мошек. Капитан откинул одеяло – на мумии оказалась куцая кожаная жилетка, а на груди торчал пластиковый бейджик. На нем шла строка иероглифов, а ниже: «Мудан Топ-Менеджер Лауст».
– Ах вон оно что… – сказал Капитан. – Здравствуй, Лауст… Значит, это не твой компьютер… И, значит, та ересь с восклицательными знаками – вовсе не молитва, а предсмертная записка, которую ты пытался оставить… Рассказать пытался, что ты вызвал в этот мир и как с ним бороться…
