Мама стояла у двери. Она взялась за замок и стала открывать.
— Нина Антоновна, что вы нам тут концерты устраиваете? — послышался голос Толи. — Саша остается с нами, это решено, а вас Семен Михайлович дома ждет. Что вы с нами делаете? Меня выманиваете, как мальчика, его дверь ломать просите. Езжайте-ка домой, вам тут не подмостки. Хватит с нас Анны Карениной на сегодня.
— Сговорились! Сговорились с предателем! Знала, что до конца предаст! Чувствовала! Будьте вы прокляты все! Будьте прокляты во веки веков за то, что сделали со мной! Чтоб вам вся любовь, какая в мире есть, досталась и чтоб вы потеряли ее, как у меня отняли! Чтоб вам за этот день вся жизнь из таких дней состояла! Будьте прокляты! Навеки прокляты будьте! Будьте прокляты… Продолжая кричать и плакать, бабушка уехала вниз на лифте. Толя вошел в квартиру.
…Я проснулся среди ночи, увидел, что лежу в темной комнате, и почувствовал, что меня гладят по голове. Гладила мама. Я сразу понял это — бабушка не могла гладить так приятно. И еще я понял, что, пока спал, мое ожидание свершилось. Я был уверен, что навсегда остался у мамы и никогда не вернусь больше к бабушке. Неужели теперь я буду засыпать, зная, что мама рядом, и просыпаться, встречая ее рядом вновь? Неужели счастье становится жизнью? Нет, чего-то недостает. Жизнь по-прежнему внутри меня, и счастье не решается занять ее место.
— Мама, — спросил я. — А ты обиделась, когда я сказал, что хочу жить с бабушкой?
— Что ты! Я же понимаю, что ты для меня это сказал, чтоб мы не ругались.
— Я не для тебя сказал. Я сказал, потому что ты бы ушла, а я остался. Прости меня… И прости, знаешь, за что — я смеялся, когда бабушка облила тебя. Мне было не смешно, но я смеялся. Ты простишь меня за это?
И увидев, что мама простила, я стал просить прощения за все. Я вспоминал, как смеялся над бабушкиными выражениями, как передразнивал моменты из ссор, плакал и просил извинить меня. Я не думал, что очень виноват, понимал, что мама не сердится и даже не понимает, о чем речь, но плакал и просил прощения, потому что только так можно было пустить на место жизни счастье. И оно вошло. Невидимые руки обняли маму раз и навсегда, и я понял, что жизнь у бабушки стала прошлым. Но вдруг теперь, когда счастье стало жизнью, все кончится? Вдруг я не поправлюсь?
Уличный фонарь отбрасывал через окно на потолок бело-голубой отсвет, на котором черным крестом оттенялась оконная рама. Крест! Кладбище!
— Мама! — испуганно прижался я. — Пообещай мне одну вещь. Пообещай, что, если я вдруг умру, ты похоронишь меня дома за плинтусом.
— Что?
— Похорони меня за плинтусом в своей комнате. Я хочу всегда тебя видеть. Я боюсь кладбища! Ты обещаешь?
Но мама не отвечала и только, прижимая меня к себе, плакала. За окном шел снег.
Снег падал на кресты старого кладбища. Могильщики привычно валили лопатами землю, и было удивительно, как быстро зарастает казавшаяся такой глубокой яма. Плакала мама, плакал дедушка, испуганно жался к маме я — хоронили бабушку.
Неизданные главы
Три не издававшихся ранее главы «На ленточки», «Скорост» и «Сбылась мечта идиотика» были написаны одновременно с основным текстом повести, но не вошли в окончательную редакцию. Сейчас, когда у повести «Похороните меня за плинтусом» появилось много поклонников, эти главы публикуются в подарочном издании книги в качестве дополнительных материалов.
На ленточки
Некоторые люди украшают свои письменные столы фотографиями близких, открытками или красивыми календарями. Они кладут все это на стол и накрывают сверху стеклом. Подобным способом бабушка украсила свою тумбочку около кровати. Только вместо открыток и фотографий она держала под стеклом результаты моих анализов. Не все, конечно. Только самые худшие. Для всех моих анализов, собранных бабушкой, не хватило бы не то что тумбочки, а даже бильярдного стола. Бабушкина тумбочка была значимым предметом мебели в нашей квартире. Ее нутро заполняло множество интересных предметов, но открывать ее, как и все остальные ящики в доме, бабушка мне категорически запрещала. Я помнил, что вещи в ящиках чужие и оставлены на хранение загадочными людьми вроде генерала Фкаима Бабаева, но иногда любопытство брало верх, и с азартом исследователя египетских гробниц я тайком открывал какой-нибудь шкафчик, чтобы обнаружить там то стопку старых журналов, то съеденные молью обрезки меха (наверное, их оставила на хранение генеральская жена), а то диковину вроде костяных слоников или деревянного автомобиля «Победа» с часами на месте запаски. Деревянная «Победа» понравилась мне настолько, что, забыв осторожность, я спросил у бабушки, можно ли мне с ней поиграть.
— С какой «Победой»? — не поняла бабушка.
— А у тебя там, в ящике лежит, деревянная.
— Сволочь! Чтоб ты уже с гробом играл деревянным. Рылся, сука, в буфете?
Я стал рассказывать бабушке легенду про то, как буфет сам открылся и из него выкатилась машина, но бабушка не поверила.
— Чтоб у тебя глаза выкатились! Еще раз откроешь какой-нибудь ящик, останешься там навечно. Понял?
Я понял и дал себе клятву прекратить запретные раскопки. Хватило меня на неделю.
Время от времени бабушка уходила в магазин или в сберкассу, и тогда наша небольшая, захламленная квартира превращалась в мир приключений. Иногда я воображал себя скалолазом и перелезал с одного шкафа на другой, проходя вдоль стены по изголовью кровати и представляя, что внизу подо мной разверзается гигантская пропасть. Иногда заползал под кровать с фонариком, фантазируя, что исследую тайную пещеру. А иногда… не мог победить тягу к раскопкам.
Бабушка отправилась в ломбард продлевать заложенную два года назад шубу, и я бросился к тумбочке, едва захлопнулась входная дверь. В этот раз я вообразил себя грабителем сейфов и даже положил рядом носовой платок, чтобы стереть потом отпечатки пальцев, как делали в одном фильме. Несколько минут я водил по поверхности тумбочки кончиками пальцев, исследуя трещинки в полировке и представляя, что подбираю код, а потом аккуратно приоткрыл дверцу. Она скрипнула, и я испуганно глянул через плечо — не сработает ли сигнализация. Сигнализация в виде пестрого календаря безразлично глядела на меня со стены цифрами прошлого месяца. Я открыл дверцу настежь и углубился в изучение содержимого тумбочки. Там лежали: бронзовый будильник с римскими цифрами на циферблате и окаменевшей батарейкой внутри, несколько глиняных кругляшей со знаками зодиака, большая картонная коробка с моими анализами, старые магнитные шахматы и загадочная шкатулка, придавленная в дальнем углу тумбочки кипой журналов «Наука и жизнь». К слову, это был любимый журнал бабушки, и на поверхности тумбочки тоже высилась внушительная стопка номеров, которую венчала сверху железная настольная лампа. Изучив будильник и зодиакальные кругляши, я бегло просмотрел свои анализы. Напротив загадочных слов «лейкоциты», «тромбоциты», «изенофилы» стояли какие-то цифры, но понять по ним, сгнию я в самом деле к шестнадцати или все-таки позже, я не мог, а просто играть с анализами, допустим, в шпиона-дешифровщика было бы святотатством. Я знал, как трепетно относится бабушка к этим листочкам бумаги, поэтому от греха подальше торопливо убрал анализы обратно в коробку. Оставалась шкатулка. Я потянулся за ней, забравшись в тумбочку чуть ли не с головой, приподнял прижимавшие ее журналы и, пошарив вокруг себя рукой в поисках опоры, задел какой-то провод. Над моей головой что-то стукнуло, звякнуло, вокруг мелким градом посыпались какие-то предметы, и в ту же секунду раздался самый жуткий звук, который я мог услышать, — щелкнул замок входной двери. Думаю, грабители, застигнутые милицией возле вскрытого сейфа в фильме, который я накануне смотрел, испугались меньше — у них хотя бы было оружие.
