— Ты не терпишь лицемерия. Кто из нас больший лицемер? Мне вот не нужно притворяться, что я хочу быть с тобой.
Он точно сломает ей ребра. Она вцепилась в его плечи.
— К чему этот разговор?
— Потому что я устала. Не знаю, что ты думаешь. И от этого я устала.
— Оказывается, как это болезненно, да? Когда не можешь достучаться. Мы можем прекратить все прямо сейчас.
Шаурин мог быть невероятно жесток. Злорадная ухмылка на его губах заставила отпрянуть. Дыхание перехватило. Ванька так больно стиснул ее.
— Почему не соврала?
— Что? — спросила с искренним удивлением. Голос наконец вернулся.
Это удивление его порадовало, как какое-то тайное и долгожданное признание.
— Даже не подумала об этом? — усмехнулся Иван. — Она же и сама толком ничего не знала. А ты бы соврала и все.
Алёна прикусила губу. Сначала не знала, что ответить.
Что значить — почему не соврала? А почему люди не врут?
— Не соврала. Потому что мне незачем врать. За свои поступки я всегда несу ответственность. Даже за глупые. Меня никто никогда не защищал, не выгораживал, не заступался за меня. Самой приходилось. Вот тебе говорили, что глупости нельзя совершать даже от скуки. А мне говорили, что я сама по себе глупость. Что мое появление на свет — чистое недоразумение. Извини, что я мало соответствую твоим идеалам. Я знала, что так и будет.
Она хотела уйти. Уже порывалась встать, но на этот раз Шаурин не позволил.
— Дело не в этом. Есть один маленький, но очень важный нюанс.
— Какой? Скажи.
— Не хочу. Я тоже устал.
— Ты справишься. Ты сильный. Я верю, — еле выговорила Алёна, чувствуя внутри дрожание.
Вот и начала падать. Рассыпаться…
Ваня собрал в кулак футболку на ее плече. Что есть силы сжал тонкую ткань.
— Так тебя надо держать, чтобы ты не творила глупости? Так?
Готовая расплакаться, Алёна зарылась лицом в его шею.
Ее ресницы дрожали, щекоча чувствительную кожу.
Она начала целовать его и не могла остановиться, хотя находиться рядом с ним было больно.
Он не смог оторвать ее от себя, несмотря на то что она стала приносить ему боль.
— Вот как тебя любить? — рыкнул он и встряхнул Алёну. Жесткими пальцами стиснул ее челюсть, вынуждая смотреть в лицо. — Как? Я таких фокусов не заказывал.
— Как можешь. Как хочешь, — горячо шептала она. — Я же ничего от тебя не требую. Никогда не требовала. Заметил? Люби, как можешь. Ты ничего мне не должен. Все только от тебя зависит.
От прикосновений к нему ее тряхнуло возбуждением. Горьким миндалем пахла его кожа.
Она смотрела на его губы горящим взглядом и жадно дышала, чуть приоткрыв рот.
Идеально красивая для него. Божественно сексуальная в мерцании золотистых фонарей. И какая-то беспредельно беззащитная, с распущенными, немного растрепавшимися волосами.
Как можно ей противостоять? Да и зачем? Моя же.
Моя. Знала, как коснуться его. Все слабые места и порог чувствительности. Как поцеловать, чтобы мир отступил. Чтобы Вселенная сузилась до размеров ее зрачка.
Не желая больше противиться своим желаниям, Шаурин опустил руку ей на плечи, и Алёна пригнулась. Приникла к нему. К его губам.
Непереносимое возбуждение в ту же секунду взорвало панцирь напряжения последних часов. Пробило током каждую клеточку измученного тела.
Он поцеловал ее. Сдержанно. Соглашаясь со своими инстинктами, как зверь, пойманный в капкан. Пусть сладость мгновений неразрывного единства хоть немного окупит тьму, неумолимо опускающуюся в душу.
Пусть удовольствие этого приятного момента хоть чуть-чуть затмит ту глупость.
Это была глупость. Так сказала Алёна. Признала и объяснила. Но Шаурин понимал, что эта глупость, кажущаяся такой незначительной на фоне времени и чувств, подкрепленная уверенным тоном, завтра заставит его безумствовать. Безумствовать, сгорая от ревности и недоверия. Снова и снова.
Завтра они объяснятся, начнут все с чистого листа. Или продолжат. Будут спешить, любить, бежать. Разговаривать. Есть, пить. Заниматься любовью. Давиться откровенностью поз и откровениями душ. Но их отношения постепенно превратятся в ад. Потому что он будет безумствовать, воображая на ней чьи-то чужие руки, представляя ее стоны, чужие плечи…
Понятия теперь не имел, как избавиться от этого знания. Как выдрать из своей памяти этот осколок воспоминаний. Не умел. Не было такого опыта. Потому что никого так не любил. Наверное, до нее вообще никого не любил. Вот так точно не любил! Чтобы себя до нее не помнить.
И, наверное, избавиться от этих злых, разрушающих чувств, извивающихся в груди томной и пошлой змеёй, можно только, вычеркнув Алёну из своей жизни. Вместе со своей любовью. Только вместе с ней…
Сердце аритмично сорвалось в гулкую пульсацию. Иван отстранил ее от себя. На расстояние выдоха. Пополз руками по полосатой футболке, мягко захватил грудь. Сквозь ткань чувствовались напряженные набухшие соски.
С едва слышным стоном Алёна подалась навстречу прикосновениям, хватаясь за его плечи, как за единственную опору. От ее стона по телу пробежала тихая дрожь. Напряжение в паху стало невозможно болезненным.
Они совсем потеряли голову. Забыли, что находятся на глазах у друзей. Хотя, вероятнее всего, никому нет до них дела…
…Это ж надо! Лейба совсем стыд потеряла! Пиявка!
Вцепилась в этого Шаурина, и ничего ее не берет. Хотя на первый взгляд, когда спустилась вниз после разговора с Ванькой, была расстроена. А сейчас они целовались, будто ничего не произошло. Ванька утащил Лейбу в дом. Невтерпеж, видимо…
Так ждала Вика того момента, когда все усядутся за стол. Надеялась увидеть Алёнкины заплаканные глаза. Да и с Шаурина спесь должна слететь. А то слишком высокого о себе мнения. Пусть катится к чертям собачим! Пусть оба катятся!..
В спальню они ввалились. Алёна хмыкнула. Забавное ощущение, когда тобой открывают дверь.
Ваня не отпускал. Держал за лицо. Целовал. Продвигался куда-то вперед, она пятилась, пытаясь не запнуться. И хорошо. Она боялась, что он придет в себя, одумается, снова разозлится и оттолкнет.
Но оттолкнуть, у Шаурина и мысли не было.
Он целовал, погружаясь языком в нестерпимо-сладкую глубину ее рта. Ласкал мягкие чувственные губы. А сознание двоилось…
Он стаскивал с нее футболку, расстегивал шорты, чувствовал, как в его руках нетерпеливо дрожит ее возбужденное тело, как она, желанная, стонет от каждого прикосновения. И для самого всякая секунда промедления — адская мука. Сейчас она здесь с ним, мучается желанием и принадлежит только ему… Но периферия разума кричала о том незнакомце, который ласкал ее тогда.
И чем сильнее давила злость, тем более жадно целовал он ее губы, уже почти кусая. Почти себя не помня, почти совершив побег от реальности.
Когда одежды на них не осталось, он прижал ее к себе, закипая от соприкосновения с ее нежным обнаженным телом. Потом увлек за собой и через несколько шагов усадил на стол.
Она стонала. Дрожала. Плавилась в истоме. Гладила его плечи, когда он целовал ее шею, оставляя на ней красные следы. Чтобы помнила. Выгибалась, когда ласкал грудь языком и брал в рот набухшие соски. Сходила с ума от его пальцев у себя между ног. Кусала за плечи…
Прижалась мягкими мучительно горячими губами к его шее. Соскользнув со стола, целовала грудь. Оставляла на ней влажные следы. Чуть прикусывала упругую кожу. Спускалась все ниже, к животу…
Ваня запустил пальцы в ее волосы, сжал их у корней, глядя как она целует его, обводит невозможно чувствительную головку языком, слизывает выступившую каплю, и его член скользит меж ее розовых влажных губ. Жгучее, ни с чем не сравнимое по чувственности наслаждение…
Шаурин прикрыл глаза и содрогнулся. Его большое и сильное тело покрылось колкими мурашками.
Но нет, не так он хотел. Сейчас хотел в нее. Глубоко. До самого дна. До боли. Чтобы забыла, что когда-то у нее был кто-то кроме него. Когда-то кто-то…
