Ну, не стоять же статуей посреди кухни. Опасливо, словно своим движением боясь вызвать раздражение Шаурина, она сдвинулась в сторону кухонных шкафов и оперлась о столешницу.
— Давай. Выскажись, — начала аккуратно. С осторожностью сапера, идущего по минному полю, подстегивала его словами. — Я тебя пять лет знаю. Три из них с тобой сплю. Так что, извини, я очень сомневаюсь, что увижу сегодня что-то новое. Видела тебя всякого. Давай уже, выскажись. Можно матом. Ты же разозлился не из-за того, что я с этим придурком потанцевала? Это все ерунда, это для папы. И не из-за тупых приколов про свадьбу?
— Мне глубоко по… глубоко… на таких, как этот… как его? Я даже имя его не помню! Главное, чтобы ты сама четко разделяла, что ты делаешь для папы, а что для меня! У нас как будто с этим проблем пока не было!
Юлька вздрогнула от его рыка. Вздрогнула, встряхнулась… и полезла в холодильник за бутылкой вина. Там оставалась початая с ее последнего прихода, сомнительно, что Денис прикончил ее в одиночестве. Из шкафа с посудой выхватила первый попавшийся бокал, — высокий, узкий, — не до эстетики и столового этикета.
— Да вроде не было, — небрежно пожала плечами, — я ж не мазохистка. Но я точно понимаю, что чего-то не понимаю. Поговори со мной. Я хочу знать.
— А я хочу, чтобы мне перестали препарировать мозг! Иначе… мне это надоест!
— Имеешь в виду моего отца?
— В частности.
Денис стоял спиной, глядел в темное окно и сыпал в воздух реплики, лишь изредка бросая через плечо колючие взгляды.
Шаурин немного изменился за эти годы, стал… тяжелый, что ли. Нет, все та же литая фигура, широченные плечи, но движения его утратили порывистость, стремительность свою потеряли. И сейчас он производил впечатление человека, который лишний раз и пальцем не шевельнет, с места не сдвинется, если это не в его интересах.
— Он что-то говорит тебе? Давит? Скажи.
— Курить надо бросать.
— Что?
— Говорю: бросаю курить.
— Шутишь? — У Юльки чуть коленки не подкосились. Не от радости, несмотря на то, что сама время от времени пилила его из-за пристрастия к сигаретам и сейчас должна была быть более чем довольна, а от резкой смены его настроения. Уже приготовилась к новой волне гнева. Потому и вина себе налила, чтобы все это легко проглотить. Кофе здесь не поможет. А тут спад такой, будто откос под ногами осыпался, а сама в бездну.
— Нет, не шучу. Последняя, — поднял руку с сигаретой, до половины, выкуренной. Как обещание дал.
Не шутил он вовсе. И не просто так придумал это от нечего делать. Решил отвлечь свое внутреннее внимание от проблемы взаимоотношений с Монаховым, создав себе другой головняк. Так сказать, перенести центр раздражения. Слишком сильно стал реагировать, часто терять самообладание. В последнее время очень легко поддавался на провокации. А этот фокус с сигаретами, как пить дать, сработает. Та еще психологическая борьба предстоит. С собой труднее воевать, чем с Монаховым.
— Счастье вдруг, в тишине, Постучалось в двери… — пропела Юля и наконец отпила, отчего-то чуть не подавившись.
— Давай уедем, — вдруг сказал Денис и, отложив сигарету, в несколько глотков допил остывший кофе.
— Куда? — оторопело спросила Юля.
— Куда-нибудь, — подошел к ней. — Куда хочешь. Хочешь на острова, хочешь в горы. Я послезавтра лечу в Москву по делам, вернусь через два дня. Освобожу неделю, и мы устроим себе отпуск. Думаю, за неделю прогулов тебя не выпрут из твоего финансового института?
Юля усмехнулась:
— Меня даже за месяц прогулов не выпрут.
Как жаль, что она не умела читать мысли. Очень хотелось знать, что Денис думал в этот момент, когда смотрел вот так. Таким взглядом, когда у самой дыхание становилось ломким и теряющимся; когда кровь начинала бешено нестись по венам, а в воздухе появлялась какая-то сладко-пряная смесь жажды, предвкушения и уверенности.
— Что-то хочешь мне сказать? Так смотришь на меня…
— Мне нравится на тебя смотреть.
Ему нравилось всегда. Юлька не боялась выглядеть с утра растрепанной, а вечером не накрашенной. Не делала из своей внешности культ. Не успела, наверное. Когда они начали встречаться, она практически не пользовалась косметикой. Потому неоткуда было взяться условностям этим: стеснению ненужному, неловкости, неуверенности что щеки у нее не припудрены или губы бледны.
Его эти губы весь вечер мучили. Вернее, мучила помада на них, раздражала. Не мог поцеловать, как хотел. А хотел, до судорог…
Когда вспоминал Юлю, то думал не о глазах, губах, не о выражении лица или изгибах тела. Не об этом конкретно. Юлька — это другое. Целый комплекс воспоминаний — ощущений, вкусов, запахов. Утром, брошенное на спинку стула, мокрое полотенце в кухне; постель, насквозь пропахшая ее духами; женские комнатные тапочки у кровати; резинка для волос в кармане его пиджака; шелковые шарфики, затерявшиеся в гардеробе; и еще много всяких мелочей, которыми она заполнила квартиру.
Юля отпила вино, дрогнула губами, но не улыбнулась, не расплылась в усмешке. Чуть сжала их и прикрыла глаза на миг, когда глотала кисловатую жидкость.
— У тебя завтра будет болеть голова.
— Не будет. Или ты меня полечишь прямо с утра.
Выдохнула. Ее лицо было так близко, что почувствовался аромат рислинга. Этот запах тоже останется в памяти, как часть Юльки. И это платье зеленое, — цвета, точно голова селезня, — яркое, чуть переливающееся при каждом движении. Не мог с уверенностью сказать, что этот цвет ему по душе, но зато ему нравилась Юля в этом платье. И то, как податливо ткань собралась под его руками. Тут же задралась на бедрах, едва только ладони скользнули вверх.
Юлька не бросилась ему навстречу, не приникла, наоборот, подалась назад, уверенней устроившись. Даже бокал из руки не выпустила, так и держала навесу. И смотрела неспешным взглядом. Знающим, проницательным таким. Будто все это время только этого ждала. Что прижмется к ней всем телом; что задерет на ней платье.
А он же прижался… Не отпустил, не позволил отклониться, настойчиво подтянул на себя. К себе. К груди. Дышал тяжело: адреналин, крепко вцепившийся в вены, никак не отпускал. Никак не рассасывался, бурлил под кожей. Бурлил теперь уже возбуждением. Теперь телом овладело безудержное сексуальное желание, а не уродливое примитивное — кого-нибудь убить. Хотел ее без прелюдии, без долгих ласк и мучений. Взять сразу, войти до предела, до самого дна, и чувствовать с первого своего толчка и до последнего ее спазма. Чувствовать, как она возбуждается, влажнеет. Как там, в тесной влажной глубине, становится горячо. И еще горячее. Брать ее грубо, только для себя. Брать свое, законное. Растерзать ее нутро на мелкие кусочки. Не тело, а душу, разум. Ее существо. А потом собрать заново. И любить уже спокойнее. Любить-любить…
«Юля, Юля… красивая… все знает… моя… все чувствует».
Наконец-то как очнулась — отставила стакан. Теплой ладонью погладила его шею, обхватив, притянула. В щеку носом уткнулась — шершавую небритую.
Дыхание ее горячее. Такое же, как кожа под руками. Под жадными пальцами. Взял ее за лицо, чуть сдавил скулы. Помада…
Встряхнув руку, одернул манжету и приложился рукавом к губам. Юля сказать что-то хотела, но не позволил: надавил сильнее, заставляя молчать. Стер помаду белоснежным рукавом. Стер, ни о чем не заботясь, и поцеловал. Так, как хотелось. Припал к губам с жадностью. Припал, словно напиться хотел и никак не мог. Целовал жестко и покусывал. Только для себя. Ее не слышал. Даже как будто не чувствовал. Так набросился на нее, что не чувствовал ни ее желаний, ни отклика. Так прижимал к себе сильно, что задыхалась. Но молчала. Не сопротивлялась.
Молчала покорно. И когда оттолкнулся, чтобы стянуть с нее трусики, черные кружевные, и самого себя от брюк и белья освободить, только глубоко вздохнула; когда вторгся в нее яростно, без ласк и подготовки, со слабым стоном губу прикусила.
Губу прикусила и уткнулась в крепкую шею. Втянув родной резковатый запах, ногами крепче обвила. Пока замерли вдвоем на секунду, расстегнула на Шаурине рубашку.
