Прежде, чем в очередной раз уйти, Антон сказал, что это правильно, что я не воспользовался ситуацией тогда, что гордится мной.
Чего ж тогда мне так хреново? - простонал я, когда за ним закрылась дверь.
Мне действительно приходилось не сладко, но где-то глубоко-глубоко внутри я всё же чувствовал себя хорошо. Мне совершенно не жаль, что я не был ею любим. Но мне жаль, что я мало любил, что когда-то мог жить без того странного чувства, поселившегося в моей груди где-то слева. Я жалел, что это чувство живет во мне так недолго, всего-лишь с того времени, как она ушла. Но не жалел, что сейчас мы не вместе, мне казалось, что в разлуке я лишь люблю горячее.
По сути я был виноват сам. Я сам создал ту боль, через которую прошел, сам её принял, и сам виноват, что Аня осталась ко мне равнодушна. Она осталась равнодушна ко всем проявленным мною эмоциям. Но я не жалею и не буду жалеть. Сейчас я наслаждался тем огнем, что во мне горел, и боролся с ним одновременно. Всё, что было до этого, стоило пережить лишь для того, чтобы почувствовать силу этого огня. Он сжигал меня. Я был потрясен, стерт им в пыль, но при этом я хотел, чтобы он меня сжег.
День сменялся ночью, затем снова наступал день, но это оставалось без моего внимания. Всё, о чем я думал и чего хотел - это сохранить это пламя в себе как можно дольше и, если мне позволят, навсегда. Сейчас для меня это было самым важным.Антон.
Ты уверен, что он оклемается? - поинтересовался Андрей, стараясь скрыть за сарказмом свое волнение.
Уже нет, - без тени улыбки ответил я. Меня действительно беспокоило поведение брата. С того дня, как Аня уехала, он был сам не свой.
Первые два дня ещё куда не шло, он просто не осознавал, что её здесь нет. Всё время вскакивал с места, что-то вспомнив, и порывался пойти рассказать об этом ей. Неосознанно, по привычке спрашивал, где она, а потом понимал, что она не в поместье , злился и уезжал куда-то на целый день.
Про последующие дни мне даже страшно вспоминать. На третьи сутки он приехал ночью и закрылся у себя в комнате. На попытки поговорить он либо отвечал односложно, либо не отвечал вовсе. Есть он тоже, только пил свой виски. Мы даже не сразу догадались его принести, Софи по обыкновению приносила ему кофе, который Макс приучился пить с подачи Львовой.
Все одновременно и понимали, чем это вызвано, и не понимали. Думаю, что в полной мере все осознавали я и он сам. Я сразу понял, что виски - это начало попытки вернуться к той жизни, которая была до приезда этой девчонки, и я не мог допустить, чтобы это снова случилось.
На пятый день мне все же удалось его увидеть и почти поговорить, если мой односторонний монолог можно назвать разговором. Макс зачем-то вышел из комнаты в библиотеку и не запер дверь. Я нашел его сидящим на стуле среди книг и смотрящим в окно в одну точку. Он был расслаблен и почти не жив, но эта расслабленность была обманчива. Я видел, что он в любой момент может прийти в движение, и это расслабленное состояние на самом деле нервное.
Попытка завести обоюдный разговор ни чем не увенчалась, он даже не взглянул на меня. На мою фразу, что он может просидеть так до весны, я услышал сомнамбулический, безликий голос:
А вдруг весна никогда не наступит?
Я попытался втолковать брату, что так дальше продолжаться не может, но он, кажется, меня даже не слушал. В итоге я бросил все попытки как-то повлиять на ситуацию и просто стал наблюдать, понимая, что все закончится так же, как в прошлый раз - он уедет. Волновались все, но никто не мог ни на что повлиять, пока Макс сам этого не хотел и никому не давал понять, что творится в его голове.
Я думал, что ничего уже нельзя изменить, пока не узнал, что на нашу территорию вернулись Они. А если вернулись эти люди, то вернулась, и она, та, что помогла Максу прийти в норму. Не важно, что после проведенного время с ней мой брат решил уехать из России, главное, что он перестал жить, как мертвец. Если это сработало тогда, сработает и сейчас. Во всяком случае стоит попробовать.
Утром седьмого дня я зашел к нему в библиотеку.
У меня для тебя новость. Возможно, она заставит тебя подать хоть какие-то признаки жизни, мне надоело общаться с манекеном, - когда ответа не последовало, я продолжил.
Они снова вернулись после двух лет путешествий. Отец разрешил им остановиться на нашей земле, ближе к лесу. Сегодня вечером я собираюсь пойти туда, и, надеюсь, ты пойдешь туда со мной, - не дожидаясь каких-то знаков, что мои слова услышаны, я вышел.
Ближе к восьми я оделся и направился к выходу. На мне уже была куртка, когда Макс решительным шагом спустился в холл.
Подожди, я с тобой, - он не стал брать верхнюю одежду, просто вышел на улицу и слился с сумерками, а я вздохнула с облегчением. Я сделал все, что мог, теперь дело за Радой.
Ещё издалека мы увидели шатры и яркие костры. Слышна была музыка - кто-то играл на гитаре. Ей вторил легкий бубен, создавая завораживающую, манящую музыку. Так могут играть только они. Цыгане.
Уверен, что хочешь туда идти? - спросил я, когда Максим остановился в двадцати метрах от их стоянки, оставаясь в тени и наблюдая.
Да, хочу увидеть её, - он снова двинулся вперед, позволяя отблескам высоких костров осветить свою фигуру. Я пошел за ним, подстраиваясь под его медленный, крадущийся и ленивый шаг, как у дикого кота.
Цыгане продолжали танцевать вокруг огня и при нашем появлении даже не всполошились, как им свойственно, только их глава отложил гитару, поднялся со своего места и поздоровался с нами. Здесь мы с Максом были своими. С тринадцати лет я начал убегать сюда, зазывая с собой одиннадцатилетнего брата. Тогда их табор ещё стоял на месте, и мы проводили здесь все дни, возвращаясь домой только на ночь.
Мы прошли по всему табору, разглядывая пестро одетых людей, получая улыбки, приветливые взгляды, и раздавая их в ответ. Из одного шатра навстречу нам вышла красивая, молодая девушка лет 20. Темно-каштановые, вьющиеся мелкой спиралью волосы, тонкие брови, от природы темно-вишневые, пухлые губы и темные глаза, внутри которых тлеет дьявольский огонек. Рада.Макс.
Как только я увидел её, во мне вдруг что-то перевернулось, в голове пронеслись сотни картинок, а дыхание затруднилось. Она осталась такой же, какой я её запомнил, лишь некоторые черты лица изменились, делая её старше. На минуту я будто застыл. Она тоже замерла с дружелюбной, обожающей улыбкой на губах. Я почувствовал, как Антон отходит, оставляя нас наедине, и сливается с пестрой толпой.
Я шагнул к ней, протянув руку.
Ты хочешь зайти? - с ноткой дружеской иронии поинтересовалась она, беря меня за руку и увлекая в шатер.
Почему бы мне не хотеть, ведь я провел здесь много времени, - я осмотрелся. Все осталось по-прежнему: так же много тканей, подушек и чисто цыганских украшений, вроде бус и ожерелий - крупных и цветных.
Я слышала, кем ты теперь стал. Не пристало таким людям, как ты, шляться по таборам, не думаешь?
Я рассмеялся. Искренне и громко. Только эта женщина позволяла себе говорить все, что она думает, мне в лицо.
А я должен думать? Помню, раньше рядом мы не думали ни о чем.
Я тоже помню, - она улыбнулась. - И я знаю, зачем ты здесь.
Воспитывать меня будешь? - ухмыльнулся я. - Ты всегда это делала. И во всем. Но скажи, неужели тебе никогда не хотелось повторить это?
Мне 22, а тебе 18.
Два года назад тебя возраст не волновал, - я подошел к ней со спины, провел по плечам и, резко развернув лицом к себе, поцеловал.
Я забыла, что ты не любишь, когда не получаешь, чего хочешь, - на секунду оторвавшись, проговорила она и снова притянула мою голову к себе.
Я аккуратно опустил её на подушки и лег сверху, удерживаясь на руках и продолжая её целовать.
У меня есть и вторая причина, - отдышавшись, проговорила она. - И эта причина была с тобой неделю назад.
Я прекратил её обнимать, оттолкнулся и сел к ней спиной. Я надеялся забыть о Львовой хотя бы здесь, но о ней знала даже Рада.
