В бесплодных ожиданиях прошла весна, наступило лето. А неделю назад состоялось венчание на царство, и он был наречен государем Петром Федоровичем Богдановым. На отчестве настоял Шереметев: вроде бы оно показывало, что новый самодержец ведет свое происхождение от последнего Рюриковича, Федора Ивановича. Но Петр небезосновательно подозревал: народ по простоте душевной считает, что отчество ему дано по имени боярина. Ну, а в фамилию потихоньку переродилось прозвище "Богоданный".
Сколько же можно сидеть в этой компьютерной тюрьме? Когда кончится его заключение? Уже отгремели утомительные торжества, жизнь вошла в обычную колею… Может быть, цель испытания в чем-то другом? Как узнать, что замыслил Жюно, или кто там выдумывал этот проклятый сценарий? Ни связи с ними, ни каких-либо подсказок. Просто сиди и жди, как дурак! Или ломай голову в попытках догадаться.
Стоп! Боже, какой же он осел! Ферре! Ведь в этом мире живет Ферре! Вот кто может объяснить, что происходит - ему, как фавориту испытания, наверняка известно гораздо больше! Нужно срочно велеть, чтоб его привезли в Москву. Наверняка так и сидит в своем Костромском уезде.
Петр ринулся к двери и нос к носу столкнулся с Шереметевым.
- Государь, - боярин поклонился и, тяжело дыша, принялся обмахиваться ладонью. - Ну и жара. Как ты, батюшка, не сопрел ли?
Юный царь покачал головой и вопросительно посмотрел на Федора Ивановича.
- Вот и ладно. Дозволь присесть, государь, ноги в такою духоту не держат.
Еще бы, усмехнулся про себя Петр. Что зимой, что летом носят по сто одежек. Вот и сейчас на боярине был широкий опашень золотой камчи, из-под которого виднелось малиновое атласное платье, в тон красной, усыпанной драгоценными камнями шапочке-тафье. А под всем этим великолепием наверняка еще рубаха и порты - это Петр знал по себе. Попробуй-ка в таком обмундировании выжить душным летним днем.
Петр торопливо плюхнулся на стул, понимая, что боярин не сможет сидеть, пока стоит царь. Шереметев между тем устроился на крытой алым сукном лавке, облокотился на подушки и облегченно вздохнул.
- Я тут умишком своим жалким помыслил, государь: надобно нам Филарета из полона вызволять. Никак не можно ляхам его оставить. А тут он бы мог на вдовеющее патриаршие место встать да чести тебе да Руси прибавить. Казне изъян, вестимо, немалый, да уж как-нибудь сладим.
Петр с готовностью кивнул. Почему бы и в самом деле не выкупить старшего Романова? Что бы там ни было целью испытания, а такое дело по-любому в плюс пойдет.
- И Мису хосю.
- Мишу? Филаретова отрока, что ль?
- Да.
- Добро. И впрямь дельно замыслил, батюшка. Вернется старец, а уж сынок его поджидает. Востер ты умишком-то, государь.
Глава 17
- Обвенчаться нам, душа моя, надобно.
- Что за нужда? - удивилась Марина Мнишек.
Голос у бывшей государыни был глубокий, низкий. За долгие годы она хорошо освоила русский и говорила почти без акцента, а вот прежние интонации - властные и капризные - сохранились. Невысокая, белокожая, черноволосая, с правильными чертами лица и гордо вздернутым подбородком, она все еще считала себя царицей.
Семь лет назад вельможна панна приехала на Русь, чтобы выйти замуж за государя Дмитрия Ивановича. Происхождение его никому не было известно, но это не помешало ему стать царем огромной и, по мнению Марины, совершенно дикой страны. Увы, сразу после их свадьбы бояре подняли мятеж, Дмитрия убили, а сама она оказалась в Тушинском лагере, где властвовал самозванец, назвавшийся именем ее мужа. Марине пришлось "признать" в нем супруга. Он был ей неприятен, но ему присягнуло полстраны, и гордая пани терпела. От тоски она сошлась с удалым казачьим атаманом Иваном Заруцким, высоким статным красавцем, храбрым до безрассудства. Отношения с ним хоть немного скрасили ее жизнь.
С тех пор много воды утекло. Самозванца убили, а Марина вскоре родила сына, которого теперь они с Заруцким прочили на русский престол. Когда ополченцы князя Пожарского подошли к Москве, атаман увел своих людей на юг, в Воронеж. Взяв город приступом, Иван самолично прирезал воеводу и поселился в его палатах, выделив три комнатки бывшей царице с ребенком. И теперь частенько навещал по ночам ее опочивальню.
Заруцкий погладил возлюбленную по щеке и откинулся на подушки. Его давно не стриженные темные кудри разметались по белому полотну, черные глаза глядели весело и нагло. Сидя рядом с ним на разобранной постели, Марина сверху вниз смотрела на атамана, губки ее пренебрежительно кривились.
- Надобно, надобно обвенчаться. Так для дела сподручнее.
- Гиль. Станут шептаться, что Ивашка от тебя.
"Вот проклятая ветрогонка, - поморщился атаман, - что ни слово, все поперек".
Марину он не любил. Поначалу Заруцкий пленился прекрасной пани, но быстро разочаровался. Гордая, властная, строптивая - разве такой должна быть баба? Нет, ему нужна тихая, мягкая и покорная. А лучше - несколько. Увы, к власти его могла привести лишь эта своевольная полячка, и невероятное честолюбие удерживало атамана рядом. Ведь только женившись на ней, он сможет стать регентом при малолетнем Ивашке - а в том, что рано или поздно мальца удастся посадить на московский престол, атаман не сомневался.
Он рывком сел на постели и прихватил пани за шею - вроде бы обнял, но ладонь сжал крепко, до боли.
- Смотри, Маринка, не перечь мне. Я ж не твой киселяй Дмитрий, иже престол удержать не сумел. Не пойдешь по доброй воле венчаться - силком приволоку.
Она в упор посмотрела на атамана, глаза полыхнули гневом.
- Сыми руку. И супружника моего хаять не моги. Он царем на Москве был, я - царица законная.
- Ты - царица? - захохотал Заруцкий, но руку убрал. - Да ты волочайка дюжинная[14], тебя окромя того горе-царька и Богдашка второлживый[15] дрюкал, и я! Ты ж сама не ведаешь, кто тебя обрюхатил-то!
Щеки Марины вспыхнули. Совсем наглец распоясался! Бросить бы его к такой-то матери, да увы, нужен он ей, нужен. И потому, стараясь держать себя в руках, она вздернула подбородок и ответила с холодным бешенством:
- Ивашка - твой сын, и быть ему царем. А ты без нас - мизинный человечишка. Поди от меня прочь!
Сжав кулаки, Заруцкий вскочил. Эх, врезать бы ей, руки так и чешутся. А нельзя. Права вельможна пани - хоть за ним тысячное войско, но без нее власти он не получит. Она нужна ему не меньше, чем он ей.
Атаман в сердцах плюнул и вышел вон.
- Иван Мартыныч!
Заруцкий обернулся. К нему спешил хорунжий Данилко Столбов, один из самых преданных его сторонников. Он обожал атамана за храбрость, глубокий, изворотливый ум и недюжинную смекалку, которые тот не раз демонстрировал и в Тушинском лагере, и при взятии крепостей. Одно лишь смущало Данилку: уж слишком жесток и не богобоязнен был и сам Иван, и его войско. Все чаще хорунжий думал: обходись они с жителями захваченных городов помягче - это ж насколько больше сторонников у них было б. Сказать бы об этом, да боязно, уж больно крутенек атаман-то. Вот и сейчас - глазищи прямо огнем сверкают.
- Чего там? - нахмурился Заруцкий.
- Баловень гонца прислал, - поспешил сообщить Данилко, - днями будет тут с двумя тыщами донцов.
- О, любо! А Самойлов и Васковский?
- От них пока весточек нету. Да только слушок прошел, будто войско атамана Самойлова царю Московскому присягнуло.
- Петьке, что ль, Богданову?
- Ему самому.
Черные глаза атамана загорелись гневом.
- Вот стервец, вымесок окаянный! Ну да ладно, Самойлов, сочтемся… А ты, Данило, вперед об том не мели. Будем сказывать, что он опосля подоспеет.
- Добро, Иван Мартыныч.
