Большинство людей ближе метра к краю не подходят. На этом расстоянии можно наклониться и бросить взгляд вниз. Но все-таки нет ощущения, что есть реальный риск убиться насмерть. Когда стоишь так близко от края, даже столь дивного и пленительного, как мыс Доброй Надежды, возникает пьянящее головокружение, и недавний завтрак просится наружу.
Значит, это все? Это все, что есть? Знаю ли я уже все, что могу знать?
Я делаю еще один шажок, потом еще один. До края осталось полметра. Передняя нога вибрирует, когда я переношу на нее вес тела. И продолжаю идти дальше. Вопреки магниту. Вопреки зову своего ума. Вопреки инстинкту самосохранения.
Осталось сантиметров тридцать. Теперь я смотрю прямо вниз. Почему-то подступают слезы. Тело инстинктивно сжимается, защищаясь от чего-то воображаемого и необъяснимого. Порывами налетает ветер. В голову стучат мысли…
Когда ты у самого края, тебе кажется, что ты летишь. Перед лицом бездны ты словно слился с небом. И почти ожидаешь, что упадешь.
Я на мгновение припадаю к земле, переводя дыхание и собираясь с мыслями. Заставляю себя взглянуть на воду, которая внизу бьется о скалы. Затем перевожу взгляд направо, на мелких муравьев, которые топчутся у вывесок, делают снимки, садятся в туристические автобусы: вдруг меня кто-нибудь видит? Эта жажда внимания абсолютно иррациональна. Как, впрочем, и все остальное. Снизу меня и не разглядишь. А если бы меня и было видно, слишком велико расстояние: никто ничего не смог бы сказать или сделать.
Я слышу лишь ветер.
Значит, вот оно?
Тело содрогается, страх пьянит и ослепляет. Я концентрируюсь и очищаю мысли в своего рода медитации. Ничто так не трезвит и не сосредотачивает, как несколько сантиметров от собственной смерти. Я выпрямляюсь и снова смотрю вдаль. Я улыбаюсь. Я напомнил себе, что умереть не страшно.
Такая открытость собственной смертности имеет древние корни. Древнегреческие и древнеримские стоики призывали людей все время помнить о смерти, чтобы больше ценить жизнь и оставаться смиренными перед лицом невзгод. В некоторых направлениях буддизма медитация понимается как путь приготовления живого человека к смерти. Растворение «Я» в великом ничто — обретение просветленного состояния нирваны — мыслится как своего рода репетиция перехода на ту сторону. Даже Марк Твен, этот лохматый озорник, который пришел и ушел с кометой Галлея, сказал: «Страх перед смертью следует из страха перед жизнью. Человек, который живет полной жизнью, готов умереть в любой момент».
Я все еще на скале. Сажусь на корточки, чуть отклоняюсь назад, выставляю руки за спиной и аккуратно приземляюсь на задницу. Затем аккуратно свешиваю одну ногу через край скалы. Оказывается, за краем есть небольшой уступ. Я ставлю ногу на него. Затем переношу за край другую ногу и тоже ставлю ее на уступ. Несколько мгновений сижу неподвижно, отклонившись назад и опираясь на ладони. Ветер ерошит волосы. Тревога стала переносимой, но лишь пока я сосредоточен на горизонте.
Затем я сажусь прямо и снова смотрю вниз. Страх резко поднимается по спине, наэлектризовывая члены. Ум лазером сосредоточен на точных координатах каждого сантиметра тела. Пожалуй, в какие-то моменты страх удушает. Но всякий раз, когда это происходит, я опустошаю свои мысли, заставляя себя смотреть на свой потенциальный приговор, а затем просто признать его существование.
И вот я сижу на краю света, на южной оконечности надежды, у врат востока. Эта мысль пьянит. Я чувствую, как адреналин разносится по всему телу. Никогда еще столь неподвижное и столь вдумчивое состояние не будоражило столь сильно. Я слушаю ветер, наблюдаю за океаном и смотрю на концы земли. И смеюсь вместе со светом: все, чего он касается, благо.
Осмыслить собственную смертность важно, поскольку это избавляет от всех пустых, шатких и поверхностных ценностей в жизни. Большинство людей целыми днями гонятся за лишним долларом, за толикой лишней славы или внимания или за щепоткой лишней уверенности, что они правы и любимы. Однако смерть ставит перед нами гораздо более мучительный и важный вопрос: что ты оставишь на Земле?
Сделаешь ли мир хоть ненамного иным, хоть ненамного лучше? Какой отпечаток оставишь? Какое влияние окажешь? Говорят, бабочка, машущая крылышками в Африке, может вызвать ураган во Флориде. Какие же ураганы ты оставишь за собой?
Беккер прав: пожалуй, это единственный важный вопрос в жизни. Однако мы не хотим и думать о нем. Во-первых, он трудный. Во-вторых, он пугающий. В-третьих, мы понятия не имеем, что делаем.
Но, когда мы избегаем этого вопроса, мы позволяем пустым и пагубным ценностям овладеть нашим мозгом, взять под контроль наши желания и амбиции. Когда мы избегаем вездесущего взгляда смерти, поверхностное кажется важным, а важное поверхностным. А ведь смерть — единственное, что известно с несомненностью. И как таковая, она должна быть компасом, который позволяет сориентироваться во всех остальных ценностях и решениях. Она — правильный ответ на все вопросы, которые мы должны задавать, но никогда не задаем.
Есть лишь один способ смириться со смертью: осмыслить и увидеть себя как часть чего-то большего, чем ты сам; отказаться от служения себе и ориентироваться на ценности простые, непосредственные, контролируемые и терпимые к хаотическому миру вокруг вас. В этом корень всякого счастья. Послушайте хоть Аристотеля, хоть психологов из Гарварда, хоть Иисуса Христа, хоть пресловутых The Beatles: все они скажут, что у счастья лишь один источник — забота о том, что больше тебя; вера в то, что ты делаешь нечто важное для людей и твоя жизнь — лишь часть какого-то великого и непостижимого процесса. Именно это чувство зовет людей в церковь, толкает их на войны, помогает им воспитывать семьи, копить пенсии, строить мосты и изобретать сотовые телефоны: мимолетное чувство принадлежности к чему-то более великому и более неведомому, чем они сами.
Эгоцентризм лишает нас этого. Он стягивает все внимание на свое «Я», свой внутренний мир. Мы начинаем чувствовать, что мы — в центре всех проблем вселенной, что мы — величайшие страдальцы, что мы больше заслуживаем величия, чем остальные.
В таком подходе есть нечто соблазнительное. Но эгоцентризм изолирует нас. Вместо любознательности и радости о мире мы начинаем интересоваться лишь
