— Э-э-э?
— Видите ли, граф, я действительно вдохновлялся примером императорской каторжной планеты — Салусы Секундус.
Глаза графа сверкнули, он вперился в барона.
— И какая же может быть связь между Арракисом и Салусой Секундус?
Барон отметил настороженное внимание в глазах графа и ответил:
— Пока — никакой…
— Пока?
— Согласитесь, что в самом деле есть возможность обеспечить Арракис адекватным количеством рабочих рук — а именно путем превращения его в каторжную планету.
— А вы ожидаете увеличения числа заключенных?
— Да была тут некоторая заварушка, — признался барон. — Мне пришлось довольно круто обойтись с подданными, Фенринг. В конце концов вам прекрасно известно, чего стоила мне перевозка наших соединенных войск на Арракис кораблями проклятой Гильдии. Вы же понимаете, что эти деньги должны были откуда-то взяться.
— Я бы не советовал вам использовать Арракис как каторжную планету без дозволения Императора, барон.
— Само собой разумеется, — ответил барон, удивляясь, с чего бы вдруг в голосе Фенринга появился такой неприятный ледок.
— И вот еще что, — сказал граф. — Нам стало известно, что ментат герцога Лето, Суфир Хават, жив и находится у вас на службе.
— Не мог же я позволить себе выбросить на ветер такого ценного человека.
— Итак, вы солгали командующему экспедиционным Корпусом Сардаукаров, когда сообщили о смерти Хавата.
— Это невинная ложь, любезный граф. Просто не хотелось препирательств с этим служакой.
— А Хават в самом деле был предателем?
— Бог мой, нет, разумеется! Это все фальшивый доктор… — Барон вдруг почувствовал, что у него взмокла шея. — Поймите, Фенринг: я остался без ментата, как вам известно. А я никогда не оставался без ментата… Это в высшей степени неудобно.
— И как же вы сумели склонить Хавата к сотрудничеству?
— Его герцог погиб. — Барон выдавил улыбку. — А опасаться Хавата нечего. Ему введен латентный яд. С пищей он регулярно получает противоядие. Без противоядия яд подействует — и через несколько дней Хават умрет.
— Отмените противоядие, — спокойно распорядился граф.
— Но Хават полезен!
— И знает слишком много такого, чего не должна знать ни одна живая душа.
— Не вы ли говорили, что Император не боится разоблачений?
— Не советую шутить со мной, барон!
— Когда я увижу такой приказ, скрепленный императорской печатью, я выполню его, — отрезал барон. — Приказ, но никак не вашу прихоть.
— По-вашему, это прихоть?
— А что же еще? Император, между прочим, тоже кое-чем мне обязан, Фенринг. Я избавил его от беспокойного герцога.
— Не без помощи некоторого количества сардаукаров…
— А где бы еще нашел Император такой Великий Дом, который одел бы этих сардаукаров в свою форму, чтобы скрыть роль Его Величества в этом деле?
— Он и сам задавался этим вопросом, дорогой барон… правда, несколько иначе расставляя акценты.
Барон внимательно посмотрел в лицо Фенрингу, обратил внимание на закаменевшие мышцы на скулах — граф явно с трудом сдерживал себя.
— Ну-ну, право… — проговорил барон; — Надеюсь, Император не думает, что сможет действовать и против меня в полной секретности?..
— Во всяком случае, он надеется, что в этом не возникнет необходимости.
— Неужели Император мог подумать, что я ему угрожаю?! — Барон добавил в голос подобающую меру гнева и горечи. «Ну-ка, пусть попробует обвинить меня в этом! Да я тогда сам сяду на трон — все еще бия себя в грудь и вопия о том, как меня очернили и оклеветали!..»
Очень сухо и отчужденно граф произнес:
— Император верит тому, что видит.
— И Император посмеет обвинить меня в измене перед всем Советом Ландсраада? — спросил барон затаив дыхание. Он с надеждой ждал ответа «да».
— Слово «посмеет» к Императору неприменимо.
Барон резко повернулся в своей силовой подвеске, чтобы скрыть охватившие его чувства. «Это может случиться еще при моей жизни! Ну, Император!.. Да пусть он только выдвинет такое обвинение! Потом… где надо — подмазать, где надо — надавить; потом — Великие Дома объединятся под моим знаменем, как крестьяне, что в поисках защиты сбегаются к сеньору… Ведь больше всего на свете Великие Дома боятся именно того, что Император начнет натравливать на них своих сардаукаров, уничтожая один Дом за другим поодиночке…»
— Император искренне надеется, что вы не дадите ему повод обвинить вас в измене, — сказал граф.
Очень трудно было не дать иронии прозвучать в ответе, оставив лишь обиду. Но барону это удалось…
— Я всегда был абсолютно лояльным подданным. И ваши слова ранят меня сильнее, чем я мог бы выразить.
— Ум-м-м-м-ах-хм-м-м, — протянул граф.
Барон кивнул, не оборачиваясь. Чуть погодя он сказал:
— Пора на арену.
— Действительно, — согласился граф.
Выйдя из-под шатра тишины, они бок о бок пошли к представителям Младших Домов, по-прежнему толпившимся у дверей. Где-то медленно раскатился удар колокола: двадцать минут до начала.
— Младшие Дома ждут, что вы поведете их, — кивнул граф на толпу.
Двусмысленности… двусмысленности… — подумал барон.
Он поднял голову, в очередной раз любуясь новыми талисманами, повешенными по Сторонам входа в зал, — бычьей головой и писанным маслом портретом Старого Герцога Атрейдеса — отца покойного Лето. Непонятно почему эти трофеи наполнили его какими-то недобрыми предчувствиями. Интересно, а какие мысли будили эти талисманы в герцоге Лето — когда висели в его замке, сперва на Каладане, а потом на Арракисе? Портрет забияки отца — и голова убившего его быка…
— Человечество знает одну только… м-м-м… науку, — проговорил граф, когда они с бароном возглавили шествие и вышли из зала в приемную — узкую комнату с высокими окнами и узорным полом, выложенным белой и пурпурной плиткой.
— И что же это за наука? — спросил барон.
— Это, ум-м-м-а-ах, наука недовольства, — объяснил граф.
Представители Младших Домов позади, с бараньим выражением на лицах прислушивавшиеся к беседе принципала с сановником, подобострастно засмеялись. Впрочем, их смех тут же был заглушен гулом моторов: пажи распахнули двери на улицу — там выстроились в ряд наземные машины, над которыми трепетали на ветру флажки.
Барон возвысил голос, перекрывая возникший шум:
— Надеюсь, мой племянник не разочарует вас сегодня, граф Фенринг.
— Я, ах-х-х, с нетерпением, у-м-м, предвкушаю это, хм-м-м, зрелище, — ответил граф. — Ведь, ах-х, в «процесс вербаль» всегда необходимо, ум-м-м-ах, принимать во внимание вопросы, ах-х, родства.
Барон от неожиданности застыл — и ему пришлось скрыть это, якобы оступившись на первой ступеньке лестницы. «Proces verbal» — донесение о преступлении против Империи!
Но граф хохотнул, превращая скрытую угрозу в шутку, и похлопал барона по руке.
Всю дорогу до арены барон, откинувшись на подушки своей машины (подушки тоже были пуленепробиваемыми), искоса рассматривал графа, сидевшего рядом с ним, и размышлял, почему императорский «мальчик на посылках» счел необходимым отпустить такую именно шутку в присутствии представителей Младших Домов. Ясно было, что Фенринг редко позволяет себе делать то, что не считает необходимым, или произносит два слова там, где можно обойтись одним, или бросается фразами, лишенными скрытого смысла.
Он получил ответ на свой вопрос, когда они уже расселись в золотой ложе над треугольником арены. Трубили трубы, вились вымпелы, зрительские ряды были забиты до отказа.
— Дорогой барон, — прошептал граф, склоняясь к самому уху барона, — вы ведь знаете, что Его Величество не дал пока официального одобрения вашему выбору наследника, не правда ли?..
Потрясенному барону показалось, будто он опять очутился в шатре тишины. Он уставился на Фенринга и как будто даже не видел леди Фенринг, которая прошла сквозь ряды стражи в их ложу.
— Именно поэтому я и здесь, — тихо продолжал граф. — Император велел мне выяснить, насколько достойного преемника вы себе выбрали. А вряд ли найдется место лучше, чем арена; выявляющая истинное лицо человека, обычно скрываемое под маской, а?
