Он оказался опять в том же сквере, но теперь было совсем холодно, небо к вечеру подернулось обморочной бледнотой.
«Осталось четыре дня: среда, четверг, пятница, суббота. А я сейчас могу умереть…»
«Подтянуться! — вдруг пробормотал он, сдвинув темные брови. — Довольно. Пора домой».
На площадке лестницы он встретился с Алферовым, который, слегка сгорбившись в своем широченном пальто и старательно выпучив губы, совал ключ в замочную скважину лифта.
— Иду газету покупать, Лев Глебович. Хотите, вместе пройдемся?
— Благодарю, — сказал Ганин и прошел к себе.
Но взявшись за ручку двери, он остановился. Им овладел мгновенный соблазн. Он услышал, как Алферов вошел в лифт, как машина с трудным глухим грохотом опустилась до низу и там лязгнула.
«Унесло… — подумал он, покусывая губы. — А черт… рискну». Судьба так захотела, чтобы минут пять спустя Клара постучалась к Алферову, чтобы спросить, нет ли у него почтовой марки. Сквозь верхнее матовое стекло двери желтел свет, и потому она решила, что Алферов дома.
— Алексей Иванович, — сказала Клара, одновременно стуча и приоткрывая дверь, — нет ли у вас…
Она в изумленьи запнулась. У письменного стола стоял Ганин и поспешно задвигал ящик. Он оглянулся, блеснув зубами, толкнул ящик бедром и выпрямился.
— Ах, Боже мой, — тихо сказала Клара и попятилась из комнаты.
Ганин быстро шагнул к ней, на ходу выключив свет и захлопнув дверь. Клара прислонилась к стене в полутемном коридоре и с ужасом глядела на него, прижав пухлые руки к вискам.
— Боже мой… — повторила она так же тихо. — Как вы могли…
С медленным грохотом, словно отдуваясь, поплыл вверх лифт.
— Возвращается… — таинственно шепнул Ганин.
— О, я не выдам вас, — горько воскликнула Клара, не сводя с него блестящих, влажных глаз, — но как вы могли? Ведь он не богаче вас… Нет, это кошмар какой-то.
— Пойдемте к вам, — сказал с улыбкой Ганин. — Я вам, пожалуй, объясню…
Она медленно отделилась от стены и, нагнув голову, пошла в свою комнату. Там было тепло, пахло хорошими духами, на стене была копия с картины Беклина «Остров мертвых», на столике стояла фотография — Людмилино лицо, очень подправленное.
— Мы с нею поссорились, — кивнул Ганин в сторону снимка, — Не зовите меня, если она будет у вас. Все кончено.
Клара села с ногами на кушетку и, кутаясь в черный платок, исподлобья глядела на Ганина.
— Все это глупости, Клара, — сказал он, садясь рядом с ней и опираясь на выпрямленную руку. — Неужели вы думаете, что я действительно крал деньги? Но, конечно, мне будет неприятно, если Алферов узнает, что я залезал к нему в стол.
— Да что же вы делали? Что могло быть другого? — зашептала Клара. — Я от вас не ожидала этого, Лев Глебович.
— Какая вы право смешная, — сказал Ганин и заметил, что ее большие, ласковые, слегка навыкате глаза чересчур уж блестят, что слишком уж взволнованно поднимаются и спадают ее плечи под черным платком.
— Полноте, — улыбнулся он. — Ну хорошо, предположим, я — вор, взломщик. Но почему это вас так тревожит?
— Уходите, пожалуйста, — тихо сказала Клара и отвернула голову. Он рассмеялся, пожал плечом…
Когда же дверь за ним закрылась, Клара заплакала и плакала долго, тяжелыми блестящими слезами, которые равномерно возникали на ее ресницах и сползали продолговатыми каплями по ее запылавшим от рыданий щекам.
— Бедный мой, — бормотала она, — до чего жизнь довела его. И что я могу ему сказать…
Раздался легкий стук в стену из комнаты танцоров. Клара сильно высморкалась, прислушалась. Стук повторился опять, по-женски бархатный: это, верно, стучал Колин. Потом прокатился смех, кто-то воскликнул: «Алек, о Алек, перестань…», — и два голоса глухо и нежно затараторили.
Клара подумала о том, что завтра, как всегда, нужно ехать на службу, до шести стучать по кнопкам, следя за лиловой строчкой, которая с зернистым потрескиваньем высыпает на лист, или же, если дела нет, читать, подперев ее об черный ремингтон, одолженную, бесстыдно растрепанную книгу. Она сварила себе чай, вяло поужинала, потом долго раздевалась, вздыхая и лениво двигаясь. Лежа в постели, она слышала, что рядом, в номере у Подтягина, голоса, кто-то входил, выходил, неожиданно голос Ганина что-то громко сказал, Подтягин ответил тихо, сокрушенно. Она вспомнила, что старик сегодня опять ездил насчет паспорта, что у него тяжелая болезнь сердца, что жизнь проходит: в пятницу ей минет двадцать шесть лет. А голоса все звучали, — и Кларе казалось, что она живет в стеклянном доме, колеблющемся и плывущем куда-то. Шум поездов, особенно ясно слышный по ту сторону коридора, добирался и сюда, и кровать как будто поднималась и покачивалась. Перед ней мелькнула спина Ганина, который склонялся над столом и оглядывался через плечо, скаля яркие зубы. А потом она уснула и во сне видела какую-то чушь: будто села в трамвай, а рядом старушка, необыкновенно похожая на ее тетку, жившую в Лодзи, быстро говорит что-то по-немецки, и оказывается понемногу, что это вовсе не ее тетка, а та радушная торговка, у которой Клара по дороге на службу покупает апельсины.
V
В этот вечер к Антону Сергеевичу зашел гость. Это был старый господин с желтоватыми усами, подстриженными на английский манер, солидный, очень опрятно одетый, в сюртуке и полосатых штанах… Подтягин его потчевал бульоном магги, когда вошел Ганин. Воздух был синеват от папиросных паров.
— Господин Ганин, господин Куницын, — и Антон Сергеевич, сияя стеклами пенсне и посапывая, вдавил Ганина своей мягкой рукой в кресло.
— Это, Лев Глебович, мой старый однокашник, когда-то шпаргалки мне писал.
Куницын осклабился.
— Было дело, — проговорил он низким, круглым голосом. — А позвольте вас спросить, дорогой Антон Сергеевич, который теперь час?
— Да ну вас, час детский, можно еще посидеть.
Куницын встал, подтягивал жилет.
— Супруга ждет, не могу.
— Ну что же, не смею удерживать, — развел руками Антон Сергеевич и бочком, через пенсне поглядел на гостя, — а жене вашей кланяйтесь. Не имею чести знать, но поклон передайте.
— Благодарю, — сказал Куницын. — Очень приятно. Всего доброго. Пальто я, кажется, в передней оставил.
— Я вас еще провожу, — сказал Подтягин. — Простите, пожалуйста, Лев Глебович, сейчас вернусь.
Оставшись один, Ганин поудобнее уселся в старом зеленом кресле и в раздумье улыбнулся. Он зашел к старому поэту, оттого что это был, пожалуй, единственный человек, который мог бы понять его волненье. Ему хотелось рассказать ему о многом, — о закатах над русским шоссе, о березовых рощах. В переплетенных старых журналах «Всемирная Иллюстрация» да «Живописное Обозрение» ведь бывали под виньетками стихи этого самого Подтягина.
Антон Сергеевич вернулся, хмуро покачивая головой.
— Обидел меня, — сказал он, садясь к столу и барабаня пальцами. — Ах, как обидел…
— В чем дело? — улыбнулся Ганин.
Антон Сергеевич снял пенсне, вытер его краем скатерти.
— Презирает он меня, вот в чем дело. Знаете, что он мне давеча сказал? Посмотрел с этакой холодной усмешечкой, — вы, говорит, стихи свои пописывали, а я не читал. А если бы читал, терял бы то время, что отдавал работе. Вот что он мне сказал, Лев Глебович; я вас спрашиваю, умно ли это?
— А кто он такой? — спросил Ганин.
— Да черт его знает. Деньги делает. Эх-ма. Он человек, видите ли…
— Что же тут обидного, Антон Сергеич? У него одно, а у вас другое. Ведь вы его, небось, тоже презираете.
— Ах, Лев Глебович, — заволновался Подтягин, — да разве я не прав, коли презираю его? Не это ведь ужасно, а ужасно то, что такой человек смеет мне деньги предложить…
Он открыл кулак, выбросил на стол смятую бумажку.
— …ужасно то, что я принял. Извольте любоваться, — двадцать марковей, чтобы их черт подрал.
Старик совсем растрепетался, жевал губами, седая щетка под нижней губой прыгала, толстые пальцы барабанили по столу. Потом он с болезненным присвистом вздохнул и покачал головой.
