Если я притворюсь, что не говорила этого, то, может быть, он тоже притворится.
Я откинулась на спинку дивана и закрыла глаза, надеясь, что от этого головная боль станет хоть чуть-чуть меньше.
Слышно было, как Коул где-то возится, вот открылся ящик, и через пару секунд мне на грудь упало что-то маленькое. Я разлепила глаза и уставилась на крошечную бомбу.
Жевательная резинка «Никоретте».
Я ощутила, как уголок моих губ сам собой приподнимается, и взглянула из-под ресниц на Коула, смотрящего на меня сверху вниз.
– Мне больше не нужна жвачка.
Коул фыркнул и пожал плечами – ответ, уже поднадоевший мне за этот год.
– Ты ужасно ругалась, пока пыталась бросить курить.
Я изогнула бровь:
– Я уже больше трех месяцев не курю. – (Блин, он опять пожал плечами.) – Просто так, к слову пришлось.
Мне была нужна не сигарета. Мне был нужен сон. Ну ладно, иногда действительно хотелось покурить. Отчаяние в конце концов ушло – то пульсирующее саднящее чувство во всем теле, когда каждое нервное окончание будто вопило, требуя никотина. Клянусь, я и в лицо вцепиться могла за сигарету в те первые недели после того, как бросила. Хотела бы я сказать, что меня побудила бросить курить правильность такого выбора. Но нет. Я видела, как пробовали бросать курить мои друзья, и не особенно стремилась проходить через все эти мучения. У меня в жизни было предостаточно дел и без борьбы с зависимостью. Нет, я бросила курить по единственной причине, которая что-либо значила для меня, и прямо сейчас эта причина устраивалась на полу, где перед телевизором были разбросаны альбомы, в которых он рисовал комиксы.
Коул попросил меня бросить курить много лет назад, когда впервые узнал, что сигареты – «это плохо». Тогда я этого не сделала, потому что он не настаивал: ему было семь лет и комикс про Железного человека интересовал его куда больше, чем мои дурные привычки.
Но несколько недель назад на уроке по здоровью им показали весьма неприятный и пугающий фильм о вреде, который курение наносит организму, и о последствиях – таких, как рак легких. Коул, конечно, умный мальчик. Не то чтобы он раньше не знал, что курение убивает – на каждой пачке сигарет есть надпись жирным шрифтом: «Курение убивает», – и я бы скорее забеспокоилась, если бы он этого не знал.
Однако вряд ли раньше до него доходило, что курение может убить меня. Коул пришел домой в воинственном настроении и выбросил все мои сигареты. Я никогда прежде не видела у него такой сильной реакции – побагровевший от тревоги, глаза горят. Он потребовал, чтобы я бросила. Больше ничего говорить не понадобилось – все было написано у него на лице.
«Я не хочу, чтобы ты умерла, Джо. Я не могу тебя потерять».
И я бросила.
Я купила пластырь и жвачку и прошла через все чудовищные ужасы абстиненции. Но затраты в результате обернулись экономией, особенно если учесть, что цены на сигареты все время росли. И в любом случае, в обществе курение, похоже, уже не приветствовалось. Джосс была на седьмом небе от счастья, когда я сказала, что бросаю, и, что уж там, оказалось приятно не видеть ее наморщенный нос всякий раз, как я возвращалась с перерыва, пропахнув сигаретным дымом.
– Я уже в порядке, – заверила я Коула.
Он продолжал набрасывать очередную страницу в комиксе, который сам выдумывал и рисовал. У ребенка решительно был талант.
– А чего тогда ругаешься?
– Электричество опять подорожало.
– А что не подорожало? – фыркнул Коул.
Ну, ему-то лучше знать. Он с четырех лет внимательно смотрел все новости.
– И то верно.
– Разве тебе не пора собираться на работу?
– Да, конечно, папочка, – тоже фыркнула я.
Меня наградили еще одним пожатием плеч, и брат снова склонился над своим альбомом – сигнал, что он вот-вот перестанет меня замечать. Рыжеватые светлые волосы упали ему на лоб, и я поборола острое желание убрать их назад. Они уже становились слишком длинными, но Коул отказывался пойти со мной в парикмахерскую и подрезать их.
– Ты сделал уроки?
– Мммм-хммм.
Глупый вопрос.
Я взглянула на часы на каминной полке. Коул прав, уже пора собираться на смену в «Клубе 39». Сегодня вечером со мной дежурит Джосс, так что будет, наверное, не так уж плохо. Есть свои прелести в том, чтобы работать с лучшей подругой.
– Ты прав. Я лучше…
Бабах!
– Ох, ё-о!
Грохот и ругательство огласили квартиру, я мысленно возблагодарила Бога, что сосед снизу съехал и жилье под нами пустует. С ужасом ждала я того дня, когда туда въедет кто-то новый.
– Джоооо! – жалобно завопила мать. – Джоаннаааа!
Коул уставился на меня, в его глазах сквозь глухую боль, сковавшую еще детские черты, горел вызов:
– Просто оставь ее, Джо.
Я помотала головой, в животе у меня буквально забурлило.
– Давай я приведу ее в порядок, чтобы тебе не пришлось беспокоиться сегодня вечером.
– ДЖООООО!
– Иду! – крикнула я и расправила плечи, готовясь к встрече с ней.
Я распахнула дверь и не особенно удивилась, обнаружив маму на полу возле кровати. Она хваталась за простыни, пытаясь втащить себя обратно. Бутылка джина разбилась о тумбочку, и осколки засыпали пол рядом. Я увидела, что ее рука вот-вот попадет в стекло, и бросилась к ней, жестко перехватывая предплечье.
– Не надо, – мягко сказала я. – Стекла.
– Я упала, Джо, – прохныкала она.
Я кивнула и наклонилась, чтобы просунуть руки ей под мышки. Втащив тощее тело на кровать, я подтянула ее ноги и укрыла их одеялом.
– Давай я это уберу.
– Мне нужно еще, Джо.
Я вздохнула и повесила голову. Моя мать Фиона была тяжелой алкоголичкой. Она всегда любила заложить за воротник, но, пока я еще росла, все обстояло не так плохо, как сейчас. Первые два года после того, как мы переехали из Глазго в Эдинбург, маме удавалось удерживаться на работе в большой частной клининговой компании. Ее пьянство усилилось с отъездом дяди Мика, но, когда начались проблемы со спиной и ей поставили диагноз «грыжа межпозвонкового диска», оно перешло все границы. Мама уволилась и стала жить на пособие по инвалидности. Мне тогда было пятнадцать. До шестнадцати устроиться на работу я не могла, так что в течение года наша жизнь выглядела весьма дерьмово, поскольку мы проедали пособие и небольшие мамины сбережения. Маме предписывалось сохранять подвижность – по крайней мере, гулять – из-за больной спины. Но она только усугубила свою болезнь, потому что превратилась в отшельницу и переходила от долгих периодов пьянства в постели к коротким вспышкам зависания перед телевизором в злобном алкогольном дурмане. Я бросила школу в шестнадцать и устроилась работать администратором в салон причесок. Чтобы сводить концы с концами, мне приходилось работать безумное количество часов. Однако были в этом и свои плюсы: я ни с кем близко не дружила в старшей школе, но приобрела нескольких подруг в салоне. Прочитав какую-то расплывчатую статью о синдроме хронической усталости, я нашла способ объяснять людям свой график – мне всегда надо было быть дома и заботиться о Коуле – и теперь рассказывала, что у мамы этот синдром. Поскольку я очень мало знала об этом сложном состоянии, то притворялась, будто мне слишком тяжело говорить на данную тему. И все же подобное объяснение почему-то казалось мне куда менее постыдным, чем правда.
Мой негодующий взгляд из-под опущенных ресниц должен был бы насквозь прожечь женщину на кровати, но она даже не дрогнула. Мама когда-то была поразительно красива. Я унаследовала рост, стройную фигуру и цветотип от нее. Но теперь, с редеющими волосами и плохой кожей, моя мама в свои сорок один выглядела почти на шестьдесят.
– У тебя больше нет джина.
Ее губы задрожали.
– Может, сходишь и принесешь?
– Нет. – Я бы ни за что не стала этого делать и Коулу запрещала покупать ей выпивку. – Мне уже пора собираться на работу, – сообщила я и приготовилась к худшему.
Ее лицо немедленно искривилось от отвращения, налитые кровью зеленые глаза злобно сузились. Вместе с ядом в ее голосе стал заметней и акцент.
