– Афанасий Окаемов был местной легендой. Выдающийся охотник, охотовед. Родился в конце девятнадцатого века. Во всей Сибири ему равных не было – настолько он знал повадки зверей! Когда в двадцатые годы стали пытаться разводить соболей в неволе, ни у кого ничего не получалось. Любой зверь так или иначе поддавался клеточному разведению, а соболь – ни в какую. Самцов подсаживают, они кроют, а самки не беременеют, потомства не дают. Тогда Окаемов поехал в Москву и стал добиваться приема у самого высокого начальства, чтобы объяснить, почему с соболеводством ничего не получается. Его выслушал какой-то мелкий чиновник, поднял на смех и прогнал. Да еще пригрозил в психушку засадить, если настырный сибиряк не перестанет свои глупости рассказывать. Окаемов в какие только двери ни стучался – никто его слушать не хотел. То, что он говорил, казалось бредом и религиозной мифологией, а тогда к религии сами знаете, как относились. Опиум для народа и все такое. В конце концов, его арестовали за распространение вредных идей. Статью какую-то уголовную придумали, чтобы убрать его с глаз долой. Так до самой войны и просидел в лагерях, потом штрафбат, вернулся героем, орденоносцем, без руки и без ноги. А еще лет через десять-пятнадцать ученые додумались, наконец, до того, о чем Окаемов тридцать лет назад пытался сказать. Аркадий Игнатьевич очень болел душой за доброе имя Афанасия Окаемова, хотел, чтобы все о нем знали и помнили. Он в своей книге целую главу этой истории посвятил.
– Так в чем был фокус-то? – с любопытством спросила Настя. – Почему с соболеводством ничего не получалось?
– У всех пушных зверей период гона – февраль – начало марта, период щенения – конец апреля – май. И самки соболей щенятся в это же время, вот все и считали, что у них все так же, как у других. А Окаемов знал, что период гона у соболей летом, в июле-августе. Это единственный вид пушного зверя, у которого восьмимесячная латентная беременность. Яйцеклетка оплодотворяется и засыпает на восемь месяцев, потом просыпается, и за тридцать – тридцать пять дней развивается нормальная беременность. Как только это выяснили, так и клеточное соболеводство пошло в гору. Мех русского соболя на весь мир гремел. А про Афанасия нашего все забыли.
Значит, Леонид Иванович не ошибался, когда рассказывал, что профессор Тарасевич писал книгу по истории пушного звероводства. Вот и Чуракова подтверждает…
– Скажите, Татьяна, какова судьба научного наследия Аркадия Игнатьевича? Может быть, он что-то оставлял вашему мужу? Результаты наблюдений, экспериментов, теоретические статьи.
– Конечно, он все оставил Илюше, – кивнула женщина. – А Илюша отдал все бумаги Зое Григорьевне, директору фермы. Когда Аркадий Игнатьевич умер, взяли нового главного зоотехника, и Илюша хотел, чтобы все разработки Тарасевича сохранились и использовались. Новый зоотехник, конечно, не был ученым, таким, как Тарасевич, сам ничего нового не придумал, но все идеи прежнего зоотехника воплощал. Во всяком случае, Илюша так говорил.
– Значит, если бы кому-нибудь захотелось завладеть кормленческими секретами Тарасевича, ему нужно было бы обращаться на ферму, к директору или к главному зоотехнику? – уточнил Егоров.
– Да, именно так. Так я и сказала тому человеку, который собирал материал для книги.
Вот тебе здрасьте! Еще один человек и еще одна книга! И почему убийство ветврача постоянно приводит к профессору Тарасевичу, умершему за много лет до убийства? Наверное, хватит уже списывать все на случайности. Что-то их многовато получается. Как говорится, то, что происходит один раз, может никогда больше не повториться, но то, что случается два раза, непременно случится и в третий, и в четвертый.
– Профессору Тарасевичу на будущий год исполнится сто лет, – пояснила Чуракова. – И к его столетию хотели выпустить книгу, в которую вошли бы и воспоминания о нем, и его наиболее выдающиеся статьи и отрывки из монографий. Такой фундаментальный труд. После смерти Илюши, примерно месяца через четыре, ко мне приходил такой приятный молодой человек, спрашивал, не осталось ли у нас каких-нибудь бумаг Тарасевича и не вел ли мой муж дневники, в которых записывал бы свои впечатления о профессоре и работе с ним. Илюша дневников никогда не вел. А то, что он мне рассказывал о профессоре, я этому человеку пересказала. Ничего особенного-то я и не знала. Ну, своими личными впечатлениями тоже поделилась, мы ведь были знакомы, и если Илюша оставался у Тарасевича ночевать, я им горяченькое что-нибудь привозила, а то так и просидели бы до утра на хлебе и кефире.
Татьяна улыбнулась своему воспоминанию. Улыбнулась печально и светло.
Вот, значит, как…
– Татьяна, ваш муж когда-нибудь упоминал в связи с Тарасевичем имя Дмитрия Голикова? – снова задал вопрос Егоров.
Настя поняла, что Виктору наконец-то стало по-настоящему интересно. Похоже, он пришел к тем же выводам, что и она. Выводам странным и неутешительным.
– Вы имеете в виду ученика Аркадия Игнатьевича?
Егоров поперхнулся, а Настя в этот раз успела отреагировать быстрее.
– Да, ученика. Профессор что-нибудь о нем рассказывал? Или, может быть, ваш муж?
– Нет. – Чуракова покачала головой. – Я никогда о нем не слышала, пока тот молодой человек мне не рассказал.
– И что он рассказал?
– Да в сущности – ничего. Он тоже спросил, не называли ли Тарасевич или Илюша фамилию «Голиков», а я спросила, кто это такой. Он ответил, что это один из любимых учеников Аркадия Игнатьевича и, дескать, хорошо бы его найти, потому что он может рассказать о профессоре много интересного. Но тут уж я ничем ему помочь не могла, Илюша никогда ни о каком Голикове не упоминал, и профессор тоже.
– А книга? – настойчиво спросил пришедший в себя Егоров. – Книга по истории пушного звероводства, которую писал профессор? Рукопись сохранилась? Она у вас?
Татьяна снова отрицательно покачала головой. На этот раз по ее лицу промелькнуло выражение не то удивления, не то растерянности.
– У Илюши ничего такого не было. Мы с ним вместе разбирали то, что ему передал профессор, когда уже понимал, что умирает. Аркадий Игнатьевич так и сказал: разберите, приведите в порядок и передайте тому, кто придет на мое место. Мы, конечно, до самой его смерти ничего не трогали, как Илюша принес от профессора эту кучу толстенных папок, так они и лежали. А после похорон все разобрали, разложили по темам, подобрали по хронологии, купили новые папки, надписали. Илюша все Зое Григорьевне передал.
– Вы точно уверены, что директор фермы передала эти материалы новому главному зоотехнику?
– Совершенно уверена, – твердо ответила Чуракова. – Я с ним знакома, он приходил к нам два или три раза на Илюшин день рождения. Он очень благодарил и говорил, что почерпнул много полезного и нового в этих бумагах. Да и по работе фермы видно же, что уровень не падает. Корма-то становятся хуже год от года, денег дают все меньше и меньше, и если бы разработки Тарасевича не использовались, все поголовье передохло бы уже давно. И приплода бы не было. После смерти Аркадия Игнатьевича девять лет прошло, а ферма живет и процветает.
– Значит, в папках не было ничего, кроме научной документации по вопросам кормления? Никаких материалов по истории пушного звероводства?
– Никаких, – подтвердила вдова ветеринара.
– А почему? – непонимающе спросила Настя. – Если профессор работал над книгой, то почему не отдал материалы вашему мужу?
– Зачем? – недоуменно откликнулась Татьяна. – Материалы по кормлению – да, отдал, чтобы они попали к кому следует и приносили пользу. А книга была не дописана, какой с нее прок? Просить кого-то закончить работу? Никто не возьмется, это никому не нужно, никому не интересно. Да и трудоемко. У Аркадия Игнатьевича была превосходная память до самого конца, возраст его, как говорится, не брал, и все, что он знал о пушном деле и пушном звероводстве в России, он держал в голове. А знал он очень много, у пушного промысла, мехового дела и клеточного звероводства богатейшая история, Тарасевич прочел тысячи книг, статей, архивных материалов, когда еще в Москве жил. Он все это хранил в памяти и на разрозненных листках, где делал только ему понятные краткие пометки, и на основе своих знаний писал книгу. Кто, кроме него самого, мог бы ее закончить? Никто, – ответила она сама себе.
