— Твой предшественник, — поддразнил я его. — Нет, ничего такого. Кому ты отдашь ее?

— Я надеялся, однажды один из моих сыновей передаст ее лично, когда приедет погостить. Я также добавил строчку от себя, но ты пока не можешь ее прочитать. Ты остановился в городе? — спросил он, сменив тему и надев плащ.

— Да. На одну ночь. Встречусь с кое-какими людьми завтра в университете, а потом уеду.

Он взглянул на меня. Я знаю, тогда он вспомнил ту ночь на Рождество, и он знал, что я это знал.

— Так значит, я прощен? — он сжал губы в молчаливом извинении.

— Давай выпьем в моем отеле, — я почувствовал, как он напрягся. — Я сказал «выпьем», а не «перепихнемся».

Он буквально покраснел, и я не мог отвести взгляд. Он все еще был удивительно красив, густые волосы, подтянутый, все еще бегал по утрам, как он сказал, кожа все такая же гладкая, как тогда. Только несколько веснушек на руках. «Веснушки», — эта мысль захватила меня.

— Что это? — я указал на его руку и коснулся их.

— Они у меня повсюду.

Веснушки. Они разбили мое сердце, мне хотелось прижаться губами к каждой из них.

— Слишком много солнца в юности. Кроме того, в этом нет ничего удивительного. Я старею. Через три года моему старшему сыну исполнится столько же лет, сколько было тогда тебе… фактически, он ближе к тому человеку, кем ты был, когда мы были вместе, чем ты к Элио, какого я тогда знал. Странный разговор.

«Так вот, как ты это называешь: ”когда мы были вместе”?» — подумал я.

В баре старого отеля Новой Англии мы нашли тихое местечко с видом на реку и большой цветущий в это время года сад. Заказав два мартини («Бомбей Сапфир», — уточил Оливер), мы сели рядом друг с другом в кабинку в форме подковы. Словно два мужа, вынужденные делить слишком близкое пространство, пока их жены отошли в дамскую комнату.

— Еще через восемь лет мне будет сорок семь, а тебе — сорок. Еще через пять мне будет пятьдесят два, а тебе — сорок пять. Тогда ты согласишься прийти на ужин?

— Да. Я обещаю.

— Иными словами, ты на самом деле хочешь сказать, что придешь, только будучи слишком старым, чтобы о чем-либо беспокоиться. Когда мои дети разъедутся. Или, когда я стану дедушкой. Я прямо вижу нас: тем вечером мы сядем рядом и выпьем крепкий кальвадос, как твой отец порой наливал граппу по вечерам.

— И как старики, сидящие по периметру piazzetta лицом к мемориалу Пьяве, мы поговорим о двух молодых людях, нашедших много счастья в нескольких неделях и проживающих остаток своих жизней, макая ватные тампоны в ту чашу счастья, боясь испить из нее больше, чем ритуальный наперсток в день праздника.

Мы замолчали.

Об одной вещи, настолько неуловимой, неосознаваемой, словно и не существовавшей вовсе, но всегда манившей к себе, я хотел рассказать и не мог. Это двое никогда не смогли бы отменить это, никогда не смогли бы переписать это, никогда не смогли бы стереть воспоминания или отпустить их — это просто застряло там, как вид светлячков над летним лугом, продолжая твердить: «Вы могли бы иметь все это вместо ваших нынешних жизней». Все обернулось провалом. Двигаться вперед — это ошибка. Смотреть в другую сторону — ошибка. Пытаться исправить свои ошибки тоже было бы ошибкой.

Их жизнь напоминала искаженное эхо, навсегда похороненное в усыпальнице Митра.

— Боже, как они завидовали нам через весь стол в ту первую ночь в Риме, — сказал он. — Пялились на нас: младший и старший… Мужчины, женщины — каждый за тем обеденным столом — пялились, потому что мы были так счастливы.

— И в тот вечер, когда мы состаримся, мы все еще будем говорить о тех двух молодых людях, как будто они незнакомцы, которых мы повстречали в поезде, которыми мы восхищались и которым хотели помочь. И мы бы хотели назвать это завистью, потому что, назвав это сожалением, мы бы разобили себе сердце.

Снова тишина.

— Возможно, я все еще не готов говорить о них, как о посторонних, — признался я.

— Если это позволит тебе почувствовать себя лучше, я не думаю, что кто-то из нас когда-либо сможет.

— Думаю, нам стоит выпить еще.

Он сдался прежде, чем в его голову пришел первый слабый аргумент о возвращении домой.

У нас были общие сведения друг о друге. Его жизнь, моя жизнь, что он сделал, что сделал я, что хорошего, что плохого. На что он надеялся, на что надеялся я. Мы избегали разговоров о моих родителях. Полагаю, он знал. Не спрашивая, он подтвердил эту догадку.

Прошел час.

— Твое лучшее воспоминание? — наконец прервал он.

Я немного подумал.

— Первая ночь, я помню ее лучше других, может, потому что я оказался слишком неумелым. Но еще Рим. Есть одно место на улице Санта-Мария-дель-Анима, я навещаю его каждый раз, оказавшись в столице. Мне достаточно взглянуть на него всего секунду, и все воспоминания неожиданно возвращаются. Я снова переношусь в ту ночи по пути из бара, когда ты меня поцеловал. Мимо шли люди, но мне было плевать, как и тебе. Тот поцелуй все еще отпечатан там, слава богу. Это все, что у меня осталось от тебя. Это и еще твоя рубашка.

Он помнил.

— А что у тебя? — спросил я в ответ. — Какой момент?

— Тоже Рим. Как мы пели вместе до самого рассвета на площади Навона.

Я совершенно об этом забыл. Тот вечер не закончился просто неаполитанской песней. Группа молодых голландцев достала гитары и пела песни Битлз одну за другой, и все вокруг главного фонтана присоединились к ним, и мы тоже. Даже Данте показался вновь, и тоже запел на своем ломаном английском.

— Они пели нам серенады или я что-то путаю?

Он взглянул на меня в недоумении:

— Они пели серенады тебе… и ты был беспамятно пьян. В конце концов, ты взял у одного гитару, начал играть и вдруг ни с того ни с сего начал петь. Они все уставились на тебя. Даже наркоманы слушали тебя, как овцы — Генделя. Одна из голландских девушек совершенно потеряла голову. Ты хотел забрать ее в отель, и она была не против. Что за ночь… В итоге мы оказались на открытой террасе одного из закрытых кафе за площадью, каждый из нас буквально рухнул на стул. Только ты, я и девушка — мы наблюдали за рассветом, — он взглянул на меня. — И я рад, что ты пришел.

— Я тоже рад, что пришел.

— Можно, я задам тебе вопрос?

Почему это вдруг заставило меня нервничать?

— Давай.

— Ты бы повторил все это, если бы мог?

Я взглянул на него:

— Почему ты спрашиваешь?

— Потому что. Просто ответь.

— Повторил бы я? В ту же секунду. Я выпил два и собираюсь заказать третий.

Он улыбнулся. Очевидно, настал мой черед задать такой же вопрос, но я решил не смущать его. Это был мой любимый Оливер: тот, кто думал, как и я.

— Видеть тебя сейчас, словно пробудиться от двадцатилетней комы. Ты оглядываешься и понимаешь, что твоя жена ушла от тебя, твои дети, чье детство ты совершенно упустил, выросли во взрослых мужчин, кто-то уже женился, твои родители умерли давным-давно, у тебя нет друзей, и это личико, глядящее на тебя через очки, принадлежит никому иному, как твоему внуку, приехавшему поприветствовать дедушку после долгого сна. Твое отражение в зеркале бледное, как лицо Рип ван Винкля. Но вот в чем загвоздка: ты все еще на двадцать лет моложе окружающих. Поэтому я могу быть двадцатичетырехлетним — в ту же секунду и я двадцатичетырехлетний. И если ты немного увеличишь срок, однажды я могу проснуться и окажусь моложе моего младшего сына.

— И что тогда это говорит о твоей жизни?

— Ее часть — всего лишь часть — была подобна коме, но я закрываю на это глаза, называя ее параллельной жизнью. Это звучит лучше. Проблема в том, что у большинства из нас не одна параллельная жизнь.

Возможно, это говорил в нем алкоголь, возможно, это была правда. Может, я не хотел говорить абстрактно, но я чувствовал, что обязан сказать это, потому что настал правильный момент, потому что это неожиданно озарило меня: почему я пришел. Я пришел, чтобы сказать:

— Ты единственный, с кем я хотел бы попрощаться перед смертью, потому что только тогда эта штука, которую я называю своей жизнью, приобретет смысл. И если я услышу, что ты умер, моя жизнь такой, какой я ее знаю, для того, кем я сейчас являюсь и говорю с тобой, перестанет существовать. Иногда мне в голову приходит эта ужасная картина, как я просыпаюсь в нашем доме в Б. и, глядя на море, слышу новость в шепоте волн: «Он умер прошлой ночью». Мы лишили себя столь многого. Это была кома. Завтра я вернусь к своей коме, а ты — к своей. Прости, я не хотел оскорбить… уверен, твоя жизнь вовсе не кома.

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату