Виноваты звезды

— О'кей, — произнесла я. — Можно его увидеть?

Она обняла меня и стиснула плечо. Я почувствовала себя странно.

— Ты знаешь, что мы тебя любим, Хейзел, но сейчас нам нужно побыть семьей. Га с с этим согласился. Ладно?

— Ладно, — ответила я.

— Я скажу, что ты приходила.

— Ладно, — сказала я. — Я тогда тут почитаю немного.

Она пошла обратно в палату, где лежал Гас. Я все понимала, но я скучала по нему и не могла избавиться от мысли, что упускаю последний шанс увидеться и попрощаться. В зоне ожидания, с коричневым ковром и мягкими стульями, обитыми коричневой тканью, я присела на двухместный диванчик, поставив тележку с баллоном между коленей. Сегодня на мне были кеды и футболка с надписью «Это не труба», в точности как две недели назад, в День диаграммы венна, а Гас меня не увидит. Я начала просматривать на телефоне снимки за последние месяцы, будто рисованный в блокноте мультик наоборот, начиная с Гаса и Айзека у дома Моники и заканчивая первым снимком Огастуса, который я сделала в машине по дороге к Сексуальным костям. Казалось, сто лет прошло. Все было мимолетным и в то же время бесконечным. Некоторые бесконечности больше других бесконечностей.

Через две недели я катила кресло с Гасом по парку искусств к Сексуальным костям, положив ему на колени бутылку очень дорогого шампанского и свой кислородный баллон. Шампанское подарил один из врачей Гаса — такая уж Огастус Уотерс натура, вдохновляет врачей отдавать детям лучшее шампанское. Мы сели — Гас в своем кресле, я на влажную траву — так близко к Сексуальным костям, как удалось подкатить кресло. Я указала на малышей, подначивавших друг друга пропрыгать через остов грудной клетки до плеча. Гас негромко сказал — я едва расслышала его сквозь гам:

— В прошлый раз я представлял себя ребенком. В этот раз — скелетом.

Шампанское мы пили из бумажных стаканчиков с Винни-Пухом.

Глава 16

Типичный день с Гасом на последней стадии.

Я приезжала к нему домой около полудня, когда он уже успевал поесть и выблевать завтрак. Он встречал меня у дверей в инвалидном кресле, уже не мускулистый красавец, не сводивший с меня глаз в группе поддержки, но по-прежнему улыбающийся уголком губ, с незажженной сигаретой во рту, с яркими, живыми голубыми глазами.

За обеденным столом мы ели ленч с его родителями — сандвичи с арахисовым маслом, желе и вчерашнюю спаржу. Гас ничего не ел. Я спросила, как он себя чувствует.

— Великолепно, — ответил он. — А ты?

— Хорошо. Что вчера делал?

— Много спал. Я хочу написать для тебя сиквел, Хейзел Грейс, но эта постоянная треклятая усталость…

— Можешь просто рассказать, — предложила я.

— Я по-прежнему придерживаюсь своего пре-ванхутеновского мнения о Тюльпановом Голландце: не мошенник, но не так богат, как о себе говорит.

— А мать Анны?

— Здесь я еще не остановился на одном варианте. Терпение, кузнечик, — улыбнулся Огастус. Родители тихо смотрели на него, не сводя глаз, будто хотели успеть натешиться шоу Гаса Уотерса, пока гастроли еще в городе. — Иногда я представляю, как пишу мемуары. Мемуары сохранят меня в сердцах и памяти преданных поклонников.

— Зачем тебе преданные поклонники, когда у тебя есть я? — спросила я.

— Хейзел Грейс, ты такая же очаровательная и физически привлекательная, как я сам, поэтому тебе легко влюблять в себя окружающих. Фокус в том, чтобы вызвать восхищение и любовь у незнакомцев.

Я округлила глаза.

После ленча мы выходили на задний двор. У Гаса еще хватало сил перевалить через порог, отрывая от земли маленькие колесики, чтобы перекатились большие, — по-прежнему спортивный, несмотря ни на что, одаренный равновесием и быстротой рефлексов, которые даже обилие обезболивающих не могло полностью заглушить.

Родители оставались в доме, но, когда я оглядывалась на дверь в гостиную, я всякий раз встречалась с ними взглядом.

Минуту мы сидели молча, затем Гас сказал:

— Я иногда жалею, что тех качелей больше нет.

— С моего двора?

— Да. Моя ностальгия дошла до крайности, я способен тосковать по качелям, на которые ни разу не опускалась моя задница.

— Ностальгия — побочный эффект рака, — напомнила я.

— Нет, ностальгия — побочный эффект умирания, — сказал он. Над нами дул ветер, и тени ветвей скользили по нашей коже. Гас сжал мою руку: — Жизнь — хорошая штука, Хейзел Грейс.

Мы возвращались в дом, когда наступало время принимать лекарства. Их Гасу вливали вместе с жидким питанием через гастростому — пластиковую трубку, исчезавшую в его животе. На некоторое время он становился тихим, отключался. Мать хотела, чтобы Га с поспал, но он лишь отрицательно качал головой, когда она это предлагала, поэтому его, полусонного, оставляли в кресле.

Родители смотрели старое видео с Гасом и его сестрами. Девочки, наверное, были на тот момент моими ровесницами, а Гасу было лет пять. Они играли в баскетбол на подъездной аллее у другого дома, и Гас, совсем малыш, прекрасно вел мяч, будто родился с этим умением, бегая кругами вокруг смеющихся сестер. Я впервые увидела его игравшим в баскетбол.

— А у него хорошо получалось, — похвалила я.

— Видела бы ты его в старших классах, — откликнулся отец. — В первый же год уже выступал за школу.

Гас пробормотал:

— Можно мне вниз?

Мать с отцом везли кресло с Гасом по ступенькам. Кресло опасно подскакивало, но всякая опасность уже потеряла свою актуальность. Нас оставляли вдвоем. Он укладывался в кровать, и мы лежали рядом, под одеялом, я на боку, а Гас на спине, и моя голова прижималась к его костлявому плечу. Исходящее от Гаса тепло сквозь рубашку-поло грело мне кожу, мои стопы устраивали потасовки с его настоящей стопой, моя ладонь гладила его по щеке.

Когда я придвигалась к его лицу совсем близко, почти соприкасаясь носами, так, чтобы остались только его глаза, я не видела, что он болен. Мы целовались, а потом лежали рядом, слушая одноименный альбом «Лихорадочного блеска», и засыпали путаницей трубок и тел.

Проснувшись, мы раскладывали армаду подушек так, чтобы с удобством усесться на краю кровати и играть в «Подавление восстания-2: Цена рассвета». Я, естественно, играла плохо, но моя слабость была Гасу на руку. Это облегчало ему задачу умирать красиво: он прыгал под снайперскую пулю, жертвуя собой, или убивал часового, готового меня застрелить. Как он радовался, спасая меня! Он кричал: «Ты не убьешь мою девушку, международный террорист двусмысленной национальности!»

Мне в голову приходило симулировать удушье, чтобы он врезал мне под ложечку по Геймлиху;[14] может, тогда Гас избавился бы от страха, что жизнь прожита и отдана без всякой пользы. Но первую мысль сразу догоняла вторая — Гас физически не сможет с силой нажать мне под ложечку, придется признаваться, что это была военная хитрость, и дело кончится невыносимым обоюдным унижением.

«Чертовски трудно сохранять достоинство, когда восходящее солнце слишком ярко в твоих угасающих глазах», — думала я, пока мы охотились на плохих парней в развалинах несуществующего города.

Наконец входил отец и уносил Гаса наверх. В дверях, под ободрением, заверявшим, что дружба вечна, я опускалась на колени поцеловать его на ночь, после чего ехала домой и ужинала с родителями, оставляя Гаса съедать (и выташнивать) свой ужин.

Посмотрев телевизор, я ложилась спать.

Утром я просыпалась.

Около полудня я снова приезжала к Гасу.

Глава 17

Однажды утром, через месяц после возвращения из Амстердама, я подъехала к дому Гаса. Родители сказали, что он спит внизу, поэтому я громко постучала в дверь цокольного помещения и позвала:

— Гас?

Я нашла его бормочущим на языке собственного изобретения. Он намочил постель. Это было ужасно. Я даже смотреть не могла. Я закричала его родителям, они спустились, а я поднялась наверх, пока они его мыли.