Мы все вышли посмотреть на импровизированный спектакль, разыгранный бродягой в лицах прямо у порога нашей фанзы, хотя учителю это и не понравилось, но он промолчал и наказал лишь того, кто стащил у бродяги „золотого“ дракона, и я до сих пор не могу понять: почему?
Кукол было много. Размером с кулак, с ладонь, даже с локоть — красный двухголовый змей, — но я сразу отметил ее — желтую фигурку с крыльями и гребнем, расшитыми золотой нитью, красиво порхающую в пальцах незнакомца. На пути добра одолевшую злодеев и возвысившуюся над всеми.
— Больно? — интересуется человек, и я привычно стараюсь не выдать себя взглядом. Вскакиваю на ноги, вскидываю к подбородку кулак, когда он пытается прикоснуться к моей спине.
— Нет.
— А если правду?
— Не твое дело!
— Я тебе друг, малыш, другу можно доверить все, даже боль. Смотри! — он встает и подбрасывает далеко вверх бумажного дракона, и тот солнечной вспышкой исчезает в летней листве деревьев.
— Теперь у него есть под крыльями ветер, и когда-нибудь он обязательно вернется.
— Как твой дракон вернулся к тебе?
— Да. А сейчас он унес твою боль. Чувствуешь?
— Не знаю.
— Значит, болит?
— А ты хитрый, — я невольно улыбаюсь, глядя в смешливые глаза. — Нет, больше нет.
— Вот и хорошо, Люк.
— Откуда ты знаешь, как меня зовут?
Человек пожимает плечом и ложится в траву. Забрасывает руки за голову, открывая штопанные заплаты-ластовицы в подмышках поношенного халата.
— Это легко узнать, если очень хочешь, — говорит так, словно „отгадать имя“ — самое плевое дело на свете.
— Что, и я так смогу?
— Конечно. Дай руку! — Мне приходится опуститься на колени и замереть над его лицом, пока черные как ночь глаза серьезно вглядываются в меня.
Где-то далеко играет свирель — нежно, будто поет молоденькая девушка, но вдруг затихает под раскатистое ворчание грома…
— Д-донг? — неуверенно выдыхаю я, не понимая, как это знание слетело с языка, а китаец уже довольно смеется.
— Донг! Ну, вот видишь, малыш, угадал! Будем знакомы…».
Сейчас мне кажется, что назови я его тогда Менгьяо или Ли, я бы точно так же не ошибся, а тогда… тогда я был впечатлен, поверил и почти не удивился, когда Донг поселился в фанзе для слуг и стал часто навещать меня.
«…Что у тебя с лицом, малыш?
— Не скажу.
— Упрямец.
— Лучше расскажи о Горах бессмертия.
— Ты для этого прибежал ночью, проник в комнату и разбудил меня?
— Ты все равно не спал, Донг, свеча до сих пор горит, а на твоей двери нет замка. Расскажи!
— Учитель поднимет Люка с петухами, он должен выспаться и быть сильным, чтобы защитить себя.
— Ерунда! Скоро я уезжаю домой в интернат, и учитель Цзяо не посмеет бить меня. А выспаться я могу и там.
— Никто не смеет бить по лицу сильного мужчину, вот о чем ты должен помнить! Скоро ты вырастешь и вобьешь это знание в голову жестокосердного Цзяо.
— Пусть! Я не хочу говорить о нем. Сегодня я победил лучшего младшего ученика и заслужил награду. — Я прыскаю смехом в полутьму, опускаясь на тахту рядом с полулежащим читающим Донгом.
В окрестных деревнях немногие бедняки могут позволить себе обучение грамоте, но почему-то наличие талмуда в руках именно этого китайца почти не удивляет меня. Я давно заметил, что Донг умен.
— Какую? Надеюсь, лишнюю порцию жареной лапши? Сегодня хозяин Цзяо остался доволен моей стряпней, а тебе не мешало бы нагнать жирок. Ты, Люк, совсем тощий стал.
— Как же, гляди, разбежится он! — дальше веселюсь я. — Заставил меня целый урок простоять на коленях на рисовых зернах. И знаешь за что?
— Скажи.
— За то, что я честно победил Мэн Пенга!
— Не понимаю, малыш…
— Я сделал это быстро и не доставил учителю удовольствие поединком, вот так!
— А пощечина за что?
— Не сдержал улыбки при наказании. Ай, плевать, Донг! Пойми, я смог победить лучшего! Мэн Пенг старше меня, — ему уже двенадцать!
— Люк, — почему-то хмурит брови друг, откладывая книгу прочь. — Цзяо Юн прав. Соперника надо уважать, и учителя тоже. Своей стремительностью ты позволил Пенгу и всем усомниться в твоей победе, сославшись на случай. Если ты сильнее, оставь за противником веру, наблюдай и перенимай.
— Зачем? Я боролся честно!
— Затем, чтобы после отнять вместе с силой, всю, без остатка. Не позволив подняться с колен.
— Но это жестоко… — не соглашаюсь я.
— Да, наверно, — кивает Донг, отворачиваясь от моих изумленных глаз. — Для человека, но не для воина. Зато избавляет врага от ненужных иллюзий, а тебя от удара в спину. Выпитый досуха никогда не наполнится вновь.
Я молчу и смотрю в окно. Оно у повара маленькое, размером с небольшую картину, задернутое застиранной льняной занавеской, сквозь которую проглядывает надкусанная луна. Сейчас передо мной не мой славный, самый близкий друг, а совсем незнакомый китаец, в мудрых речах которого слышится что-то чуждое. Взрослое и мужское. Острое, беспощадное, как разящее лезвие меча.
— Знаешь что, Донг? — подаю голос, растерянно ероша отросший ежик волос, когда китаец негромко окликает меня, впихивая что-то в руку.
— Что?
— Я — человек, слышишь. А ты иди к черту! И лепешку свою забери!..»
«… и сказала тогда девушка пастушку, полоща стройные ноги в реке: столько будет у него счастья, сколько звезд на небе, пусть только найдет место, куда его положить. Побежал пастушок к дому, давай искать мешок. Один мал, другой тоже, третий — и вовсе с прорехой. Делать нечего, решил прихватить все. Вернулся к реке, глянул, а девушки нет.
— Почему плачешь, сынок? — спросила пастушка мать, когда вечером вся семья села за стол, и родители увидели, что их сын чем-то сильно огорчен.
— Да вот, матушка, — ответил пастушок. — Повстречал сегодня на реке красивую девушку, и так она мне понравилась, что попросил ее стать женой. Девушка спросила: достоин ли я ее? И я ответил, что да, оглядев свое отражение в водах реки. Тогда она согласилась и пообещала сделать меня самым счастливым на свете мужем, если я найду место для ее счастья.
— И что же ты ответил, сынок?
— Я вернулся домой и принес к реке самые большие джутовые мешки, что только смог найти в доме, но девушка исчезла.
— Какой же ты у меня глупый, — заплакала старая женщина, стукнув сына ладонью по лбу. — Не догадался…»
— Прекрати кривиться, Люк! Сам просил рассказать! Прекрати, не то я подумаю, что вам с Лу Ченгом не хватит четырех оплеух на двоих, и добавлю еще!
Я отворачиваюсь от Донга и брезгливо сплевываю в траву. Вздергиваю над водой удочку, проверяя наживку. Сегодня мы с Ченгом сбежали к реке, и нам грозит суровое наказание, но прежде чем отыскавший нас повар вернет нерадивых учеников в школу, я пристаю к нему с просьбой что-нибудь рассказать, выгадывая время свободы.
— Фу, Донг! — смеюсь, довольный погожим днем. — Опять ты завел про любовь! И дураку ведь понятно, что это место — сердце. Правда, Лу?
И слышу в ответ ворчливое, последовавшее за впившимися в ухо пальцами:
— Ну, может, такому дураку, как ты, и понятно, а вот пастушку нет…
Он совсем не изменился — старина Донг. Все такой же тихий небольшой человек, с располагающим голосом, умелыми руками и притягательным светом мудрости, горящим в умных черных глазах. Вот только приоделся ко времени, да косу срезал на европейский манер. Неужели в угоду хозяину дома?.. Нет, вряд ли.
— В речном отражении много звезд, но лишь одна путеводная. Уверен, что разглядел свою в зыбком течении? Не поднимающему глаза в небо так легко ошибиться, укрыв в тени жадных рук свет, принадлежащий другому путнику. Дождись утра, отпусти! Если твоя — с рассветом не истает, только разгорится ярче.
А после этих слов переплел наши с Воробышек нити судьбы. Зачем? Чтобы фатумная злодейка посмеялась надо мною, по тайной воле бросив карты?
Девчонка хороша, я и сам это знаю. Чувствую, как только прикасаюсь к ней. Не могу отвести глаз и отнять рук, и ловить жадные чужие взгляды на ней тоже не могу. Это выше моих сил — сохранять лицо и сдерживать злость, солью проступающую сквозь мутное полотно жгучей ревности, застившее взор, при виде того, как щедро птичка делится своей светлой улыбкой с другими.
