брюках человек свободно и беспрепятственно шагает по жизни. Помню, мой приятель в молодости совершил один шаг в жизни без брюк, и это имело для него весьма плачевные последствия.
Брюки помогают определить не только пол, но и вид, ибо стоит надеть брюки, как сразу видно, что ты двуногое. Брюки и в моральном отношении дают преимущество, но не потому, что их можно застегнуть, а потому, что если уж вы их надели, то, будете ли вы стоять на ногах или на голове, все равно вы будете в брюках. Кроме того, брюки значительно выгоднее и надежнее, но не потому, что «юбка — символ податливости», а потому, что она делает человека слабым и безвольным. Это можно доказать и на исторических примерах. Все древние классические народы, носившие юбки, вымерли и исчезли с лица земли. Но трагедия человека не столько в том, что они исчезли, сколько в том, что народы исчезли, а юбки остались. Есть тут и еще одно странное обстоятельство: если юбка действительно символ податливости и мягкотелости (из-за чего и погибли народы, носившие ее), то почему она и теперь еще сохранилась в одежде сильных мира сего: царей, попов, женщин?
Я расхваливаю брюки вовсе не потому, что я враг юбок, напротив, как истинный друг и поклонник юбок, я хотел бы сообщить о том, как много хорошего можно сказать о брюках. Но, подчеркивая особое значение брюк, я не собирался ни преуменьшить значение юбок, ни поссорить их с брюками и тем самым нарушить добрососедские отношения, существующие между юбками и брюками. Я хотел только оправдать перед самим собой гордость, охватившую меня, когда на меня впервые надели брюки.
Хотя особых причин гордиться брюками, которые на меня надели, не было. Это были брюки старшего брата, на которых была написана вся его краткая, но бурная биография. На коленях брюки блестели оттого, что в школе брату очень часто приходилось стоять на коленях, а сзади они были так исполосованы отцовским ремнем, что я постоянно ощущал самый настоящий сквозняк, от чего еще сильнее становился насморк, приобретенный мною при крещении.
Не знаю, существовали ли у брюк какие-нибудь традиции, которые я продолжил, или у меня у самого были такие склонности, которым, чтобы проявиться, требовались только брюки, но стоило мне их надеть, как я сразу же стал таким сорванцом и разбойником, что меня уж не пугали ни облавы, ни преследования, ни угрозы. Пока я носил юбку, вся моя деятельность протекала в комнате, теперь же я перенес всю активность во дворы нашего и всех соседних домов. Я считал, что брюки именно для того и придуманы, чтобы легче было перескакивать через заборы, и для меня уже не существовало границ между нашими и соседскими огородами.
Одним из первых моих занятий в брюках было лазанье по деревьям, что оказалось очень полезным, так как помогало мне добираться до соседних орехов, вишен и груш. Это занятие приносило мне и другую пользу. Как только мне угрожала какая-нибудь организованная семейная облава, я, как кошка, преследуемая собакой, взбирался на высокий орех, усаживался на сук и сверху швырял в своих преследователей орехами. Но все же власти додумались, каким образом причинить мне неприятность. Если, несмотря на все предложения моих преследователей сойти вниз и сдаться, я упорно оставался наверху, они выносили полную тарелку печенья, ставили ее под дерево, а сами уходили в дом и закрывали за собой дверь. Я, как всякая невинная пташка, думая, что никого нет, потихоньку спускался с дерева, чтобы полакомиться печеньем, но тут внезапно появлялись мои преследователи, окружали меня, обезоруживали и волокли в дом на экзекуцию. Так я понял, что люди, обладающие мелкими слабостями, не способны на большие подвиги.
Были у меня и другие невинные забавы. Так, например, однажды беленького, зализанного, чистенького, чуть ли не припудренного пуделя госпожи Вуички, к которому я чувствовал особую неприязнь, я так измазал чернилами, что госпожа Вуичка упала в обморок и целый год не могла отмыть своего любимца. В другой раз я налил дегтю в совсем новый ботинок старшего брата, так что пришлось разрезать ботинок, чтобы его можно было снять с ноги. А однажды во время ужина, в присутствии окружного протоиерея и всех моих теток, я зажег под столом бенгальский огонь, и получилась такая комедия, что невозможно было удержаться от слез. Стол перевернулся и придавил старшего брата, вся посуда съехала на колени старшей тетки, суп залил подол средней тетки (той, на которую я был похож), голубец влетел в глотку окружному протоиерею, у моей матери начался сердечный приступ, а младшая тетка проткнула вилкой язык и целые три недели после этого не могла вымолвить ни слова. Единственным, кто счастливо отделался, был мой средний брат (тот, который в свое время украл монету с лепешки). Схватив тарелку с пирогами, он исчез, и потом долго не могли отыскать ни его, ни пирогов. Разумеется, я был по заслугам вознагражден за такое веселое представление.
В число моих невинных забав входили и такие: я, например, пробирался на кухню, когда там никого не было, и бросал горстей пять-шесть соли в те блюда, которые я ненавидел, а потом за обедом наблюдал, как менялись лица у тех, кто их пробовал. А однажды я где-то нашел лисьи хвосты, приделал к ним булавки и несколько дней подряд утром и в полдень стоял за воротами, спрятав руки за спину и поджидая судебных и окружных чиновников, ходивших мимо нашего дома на службу, чтобы привесить им сзади хвост. Чиновники с хвостами шли в канцелярию, вызывая веселый смех у прохожих. Разумеется, очень скоро выяснилось, кто жалует их такими наградами, и меня опять немилосердно избили, хотя я еще и теперь считаю, что многим и многим те хвосты очень пришлись кстати.
Было у меня еще одно оригинальное развлечение. Если к нам на ужин собирались гости, я обшаривал все карманы их зимних пальто и перекладывал найденные в них вещи из одного пальто в другое. И сколько раз господин судья уносил домой пудреницу госпожи начальницы, а госпожа Стана, вдова, — футляр от трубки учителя сербской истории, госпожа попадья — табакерку окружного начальника, а уездный начальник — начатый чулок с четырьмя спицами и клубок пряжи, принадлежавшие госпоже Маре, жене сборщика налогов. Разумеется, на другое утро начиналась беготня и обмен вещами, возникали всевозможные подозрения и семейные скандалы, по традиции заканчивавшиеся на моей спине.
Очень любил я забираться под стол во время званого ужина или обеда. Боже, если бы я только знал, чему я мог научиться во время этих экскурсий. Я знал, что сами за себя могут говорить цифры и цветы, но не знал, что ноги под столом тоже могут разговаривать. Я тогда не обращал внимания на ноги аптекарши и судьи, которые так ласково относились друг к другу, словно были родные брат и сестра. Я не понимал, почему нога протоиерея, которая выглядывала из-под рясы и которую я сначала считал ногой моей тетки, так жмет ногу учительницы третьего класса начальной школы, поскольку знал, что моя тетка и эта учительница были далеко не на дружеской ноге. Жаль, что я тогда не понимал всего, что происходило под столом, а позднее, спустя много лет, когда я уразумел что к чему, я уже не мог залезать под стол.
Но все это были подвиги незначительных размеров; более значительные совершались на улице. Там меня всегда поджидала ватага сорванцов, не признающих родительской власти, с которыми я совершал экскурсии по чужим огородам, чердакам и крышам и с которыми я играл во всевозможные игры, начиная с игры в камешки и кончая игрой в правительство.
Разумеется, больше всего нам нравилось играть в то, что мы видели вокруг. Если в город приезжал цирк, то уже на следующее утро мы все превращались в цирковых артистов, ломали стулья, обрезали бельевые веревки, выкатывали из подвалов бочки и причиняли тысячу других убытков во имя того, чтобы овладеть цирковым искусством. Если приезжал театр, страдали, разумеется, бумаги из отцовской конторы, исчезали ковры и подушки из дома, доски из сарая, мука из кухни, шерсть из подушек (для усов и бород), а, кроме того, юбки, старые пальто и многие другие предметы, которые маленькие сорванцы собирали и уносили из дома. Если в городе шел набор в армию, мы играли в новобранцев. Если в горах появлялись гайдуки, мы играли в гайдуков.
Однажды мы играли в кризис. Кризис — это явление, которое возникло в первый день существования государства и будет продолжаться, пока оно состарится, подобно тому как ребенок, родившийся с родимым пятном, не расстается с ним всю жизнь. И политические младенцы охотнее всего играют в эту игру, так почему бы и нам не играть в нее?
Разумеется, я всегда был тем, кто составляет кабинет. Моя миссия не опиралась на доверие какой- либо Скупщины, но это не такое уж необычное явление в нашей политической жизни. Так как мы играли на нашем дворе, то я с большим правом, чем Людовик XIV, мог заявить: «L'état c'est moi!»[4] — и на этом основании захватить всю власть в свои руки.
Все, сколько нас было, хотели быть министрами, — кстати, эта слабость присуща не только детям, — и, разумеется, поскольку у нас не было подданных, так как никто не хотел ими быть, то не могло быть и Скупщины.
